Письмо, которое я отправляю в тюрьму, возвращается. Я навожу справки. Оказывается, письма разрешается передавать только членам семьи. Кто это, члены семьи? — спрашиваю я себя.
Я навещаю Окаву в больнице каждый вечер. У него отдельная палата, и после семи вечера он остается там один, без телохранителей. Босс каждый вечер разговаривает со мной. Иногда он говорит что-то и просит, чтобы я не рассказывал об этом людям из якудза.
Он очень болен. Во время одного из моих посещений он выглядит хуже обычного и говорит медленно, как будто каждое слово может оказаться последним:
— Садитесь, сэнсэй. Спасибо, что пришли. Как дела? Как ваше исследование? Вы издадите о нас книгу? Я никогда не говорил вам, как следует писать, и никогда не следил за вашей работой, но мне вдруг стало любопытно перед смертью. К сожалению, у меня нет сил слушать. Я надеюсь, что это будет хорошее исследование.
Я хочу вам что-то сказать. Садитесь и послушайте. Я умираю. Но мне не страшно. Люди, окружающие меня, не говорят об этом, но я знаю. Еще день, два, неделя, и меня здесь не будет. Сэнсэй, я горжусь своей жизнью. Я помог тысячам людей, может быть, и десяткам тысяч. Я не стыжусь. Я говорю со своей дочерью. Она не пойдет по моему пути, но она знает, что на своем пути я был хорошим человеком. Никакое правительство и никакой синдикат не может посмотреть на меня и сказать: «Ты преступник, ты жестокий, ты шантажируешь людей и нарушаешь закон». Никто не может так сказать, потому что в этом отношении все они гораздо хуже меня, особенно те, что сидят в правительстве. Все члены вашего правительства на Среднем Востоке, например, якудза. Поэтому я умираю без угрызений совести.