Мой брат якудза

Я ухожу оттуда. В один миг весь мир потемнел в моих глазах. Я брожу по улицам города час, и еще один, и еще, и не могу вернуться домой. Токийское небо безжалостно давит на меня. Годы потрачены на создание этой хрупкой и кропотливой сети… Приобретенные друзья. Доверие, которое возникло между нами. Что со мной стряслось? Друзья, которых больше нет. Исследование, которого больше нет. Босс Окава в больнице. А я предал его. Как я могу кем-то стать, когда у меня нет гири?

И Мицуко. Что я ей скажу, что я могу ей сказать? Я сам отправил ее туда, к человеку в Киото. И теперь я боюсь.

Я звоню в офис. Люди на том конце провода холодны, они больше не спрашивают «как поживаете?», не говорят «заглядывайте к нам», не называют меня «сэнсэй». Я молчу и больше не звоню туда. Один раз я звоню Тецуя домой, отвечает Миоко. Она мягко советует мне не звонить больше. И ничего не добавляет на прощание.

Молчание продолжается несколько месяцев. Я звоню в больницу узнать о состоянии Окавы, я знаю, что сейчас ему плохо. А он ведь так меня любит, он наверняка спрашивал обо мне. Я не знаю, рассказали ли они ему о том, что произошло.

В ситуации, в которой я сейчас нахожусь, человек из якудза идет берет нож и большое полотенце, обрубает конец мизинца левой руки, приносит его, завернутым в белую, пропитанную кровью ткань, своему боссу и оставляет у входа. Обычай искупления грехов. Такой далекий и непонятный мне, но сейчас я понимаю его, даже если у меня и не хватает смелости совершить подобное.

Я боюсь. Сколько сыновей Тецуя называли меня «аники», старшим братом? И кто я для них сейчас?

И вот как-то я сижу у телефона и смотрю на него невидящим взглядом. Если я кому-то и должен обрубок мизинца, так это Мицуко. Я звоню Окаве домой, отвечает его жена. Ее голос смягчился? Радость? Тревога?

— Как поживаете, сэнсэй? Мы немного беспокоились о вас. Да, Мицуко здесь. Мицуко!

Мы назначаем встречу в кафе. Она рада меня видеть.

— Сэнсэй, я извиняюсь за причиненные вам неудобства. Я ужасно себя чувствую по этому поводу и обеспокоена. Вы знаете, среди папиных сыновей есть очень вспыльчивые. Я извиняюсь.

— Нет, это я должен просить прощения. Я извиняюсь за все неудобства, причиненные тебе.

— Нет, сэнсэй, я уже и не помню об этом. Я так избалована! Я слишком расчувствовалась там, на интервью. Вы знаете, мне двадцать один, а я ощущаю себя шестидесятилетней. Мне нелегко рассказывать об этом другим людям. Я дочь босса Окавы. Он сердится на меня за то, что я читаю книги, вместо того чтобы получать удовольствие от того, что он может мне дать. Я люблю его и переживаю за него, потому что сейчас он болен. Он скоро умрет, и я не знаю, что будет со мной, с мамой, с сестрой Кейко и с семьей. Я знаю, насколько ему важен мир в семье, как он гордится своими сыновьями и тем, что сделал. Когда они приходят домой, мы всегда сидим в комнате наверху или выходим на улицу прогуляться. Мы ничего не знаем, не слышим и не являемся частью происходящего там, мы не говорим между собой о семье. Но, сэнсэй, нам обо всем известно. Я не знаю, что знает Кейко. Но я думаю, она все понимает. Она любит икебану и сентиментальные песни в стиле «энка» о расставаниях и одиночестве. Кейко знает, что это такое. Каждый раз, когда папины сыновья приходят к нам, в доме пахнет одиночеством. Папа пытается дать этим детям дом, тепло, семью и воспитание. Я ничего не знаю, но в то же время я знаю многое. Я все слышу. Когда я была маленькой, они гуляли со мной, были моими няньками, отвозили меня в садик, в школу, в летние лагеря, чистили мои туфли. Я всегда была рядом с этими детьми.

Вы когда-нибудь думали о том, что я говорила в школе, когда меня спрашивали о профессии папы? Бизнесмен? А в какой компании он работает? Какая у него должность? Вы не думали о том, что я рассказывала подружкам? Какие я придумывала истории? Я хорошо сочиняю. Подружки ни разу не приходили ко мне домой. Наш дом прилично выглядит, такой большой. Никто не может ничего заподозрить. Но у нас невозможно знать заранее, когда произойдет чрезвычайная ситуация, когда придут молодые, когда придут старшие — в костюмах, с коротко остриженными волосами, без мизинцев, со шрамами на щеках. Невозможно знать, когда эти люди снимут рубашки и обнажат татуировки на своих телах, когда к нашему дому подъедут десятки больших черных «мерседесов» и из них выйдут большие и суровые люди. Хотя папа и следит, чтобы собрания не проходили у нас дома, всякое может случиться. И что я тогда скажу подружкам? Что папа режиссер и у нас дома снимают кино про якудза?