Мой брат Юрий

— Ты чего, спятила? — испуганно спросил отец.— Чего-то ты вдруг, Нюш?

— Надо, Алексей Иванович. На дело ведь. Куда ножницы-то запропастились?

Давным-давно, до войны еще, в Юрином возрасте, а может, и того меньше, видел я эту рубаху. Только раз и видел. И знал о ней, что она — единственная память о нашем деде, мамином отце. Память о путиловском рабочем Тимофее Матвееве.

Я никогда не видел деда, родился через несколько лет после его смерти, но биографию его знал, кажется, назубок. Впрочем, не я один знал — длинными зимними вечерами частенько рассказывала нам мама о своем отце.

Десятилетним парнишкой попал Тимошка Матвеев из смоленской деревни в Петербург. Хлопец был смышленый и бойкий и за несколько лет испробовал самые различные работы: служил «мальчиком» на побегушках, разносчиком товаров, подсобным рабочим в какой-то гвоздильной мастерской. В 1892 году, уже пообтершийся в столице, повзрослевший, Тимофей Матвеев определился на Путиловский завод. Со временем стал металлистом, причем очень высокой квалификации.

Семья у деда Тимофея была не маленькая: сыновья, дочери, все один одного меньше. Мастер­ство его и рабочее умение приносили, в общем-то, заработки не ахти какие: жили скудно, перебива­лись с хлеба на квас.

Может, от этой жизни впроголодь, а может, оттого, что, научившись грамоте, стал понимать Тимофей Матвеевич Матвеев, как несправедливо устроен мир,— от этого, может, и стал он близок к «бунтовщикам», к революционерам. Участвовал в событиях пятого года, попал под пули в день 9 января во время шествия к царю.

— Ой как он плакал, когда прибежал домой с той проклятой демонстрации, какими страшными словами попа Гапона бранил! — рассказывала нам мама.— Крови-то рабочей сколько в тот день пролилось — подумать невмоготу. За нашим домом ручей сточный протекал, от бань от общественных, так даже в нем вода красным цветом занялась.

И плакал Тимофей Матвеевич по рабочим, без вины погибшим, по товарищам своим. А еще — от яростной обиды на то, что так легкомысленно поверили они, и он в том числе, продажному попу Гапону, пошли у царя правды и заступничества искать...

Мама об этой истории в подробностях от Марии Тимофеевны слышала, от старшей своей сестры.

Кто-то из хозяйских держиморд по наущению охранки «помог» деду во время работы получить тяжелое увечье: Тимофей Матвеевич проходил по цеху, когда сверху сбросили на него раскаленную болванку.

По стопам отца пошел и старший мамин брат, Сергей Тимофеевич. Тоже питерский рабочий, он уже в семнадцать лет получает «волчий билет» за участие в забастовках, на квартире Матвеевых часто устраиваются обыски — жандармы ищут запретную литературу. После революции Сергей Тимофеевич, большевик, комиссар одной из частей Красной Армии, сражается на различных фронтах, принимает участие в подавлении кулацкого мятежа в Гжатском уезде.

В двадцать втором году его, полного сил, энергии, сразил сыпной тиф.

...Все это вспоминалось мне в те минуты, когда я увидел косоворотку деда в маминых руках. И еще вспомнилось — тоже мама рассказывала, что дед надевал рубаху эту только по большим праздникам — в дни тайных рабочих маевок.

— Зря ты это,— тихо сказал отец.

— Надо,— повторила мама, берясь за ножницы.

Вскоре на стул поверх аккуратно сложенной Юриной белой рубахи лег кумачовый галстук.

— Ура! Спасибо, мамочка! — бросился Юра утром целовать маму.

Юра не догадывался, какой ценой достался ему этот галстук, не подозревал, что матери пришлось пожертвовать кумачовой рубахой — единственной памятью о деде Тимофее.

Мы и не собирались говорить ему об этом. Зачем?

А сказать все-таки пришлось. И случилось это, наверно, через неделю после того, как его приняли в пионеры. Вот при каких обстоятельствах случилось.

Юра прибежал из школы, швырнул сумку на скамью, закричал с порога:

— Знаешь, Валя, нам новые галстуки выдали, настоящие! Поменяли на старые.

Дома, к счастью, был я один.

— Смотри,— расстегнул он пуговицы пальто.— Шелковый!

— Ты что наделал?

Наверное, он что-то прочитал на моем лице или по голосу понял, потому что притих, спросил негромко:

— А что?

— Твой же галстук мама знаешь из чего сшила? Из красной рубахи деда Тимофея.

Я хотел рассказать ему, как это было, и не успел: Юра повернулся на пороге, выскочил на улицу.

Вернулся он скоро, вернулся в своем — сатиновом галстуке.

Труба дело!

Эту трубу Юра принес из школы.

Была она старенькой, неприглядной: на одном боку вмятина, на другом — заплата, мундштук облез до невозможности.

Пока брат снимал с себя пальто и переодевался — менял черные, аккуратно выглаженные брюки на старенькие, коротковатые уже, и белую парадную рубаху на полосатую домашнюю, я повертел трубу в руках и даже обнаружил на ее медном поле выцарапанную чем-то острым надпись: «Леня любит Симу. 1937».

Вон ведь какая старушка! И Леня, наверно, уже давно разлюбил Симу, и Сима, думать надо, уже не та — на десять лет старше стала. А поколения мальчишек из года в год мусолят эту трубу в губах.

— Буду играть в школьном духовом оркестре,— сообщил Юра, покончив с переодеванием.— А сейчас послушай, соло исполнять буду.