Мой брат Юрий

Мама что-то шьет на руках, отец тоже ковыряет шилом Борькин валенок — ставит на него тысяча первую заплату.

Вдруг дрожащий, мертвенно-бледный свет пробился сквозь крохотное оконце, затопил землянку, и в этом негаснущем свете растворился, пропал незначительный огонек каганца. На низкой гнусавой ноте взревела сирена воздушной тревоги: спасайся кто как может!

Нам бежать некуда: тонкая крыша над головой — единственное наше призрачное спасение.

По-2 навешали в темном небе фонарей, высветили село — и пошло. Одна за другой шарахают бомбы.

Страшный удар приподнял, кажется, нашу землянку и нас вместе с ней. Песок сыпанул на головы. Уши точно ватой заложило. Каганец совсем погас... А в землянке по-прежнему светло. Когда я начинаю помаленьку различать звуки — слышу Юрин голос. Где-то очень-очень далеко:

— Ура, мамочка! Прямо в Черта влепила Марьванна.

Мама шевелит губами — что-то говорит, а что — не пойму.

— Громче!— кричу.

И опять ничего не слышу. Совсем оглох, что ли?

Нет, слух понемногу возвращается.

Юра сидит на нарах и строгает ножом осиновые колышки.

— Что ты делаешь?

— Крест на могилу Черту.

Гаснут в ночном небе фонари, снова темень в землянке — скудный свет каганца не в силах разогнать ее.

Мама вздыхает:

— Чему ты радуешься, Юра? Глупенький ты... Ведь дом же наш погиб. Своим горбом подымали его. Где мы после войны жить будем?

— Брось, Анюта, нашла о чем жалеть,— ворчит отец.— Лишь бы война закончилась, а дом будет.

— Построим, построим,— подхватывает Юра.— Знаешь, мам, после войны какая жизнь будет? Я опять в школу пойду...

— Ишь, разбежался!

Юра связывает два колышка бечевкой.

— Хороший крест?

— Гвоздем сбей — надежней,— советует отец.

Он уважает вещи добротные, прочные.

 Утро разочаровало нас: крест не понадобился. Бомба упала перед окнами дома, в нескольких шагах от стены взрыла глубокую воронку. Осколок выбил стекло, порвал оконный переплет и застрял в подушке, на которой в это время спал Черт: с вечера он был пьян и то ли поленился выйти по сигналу воздушной тревоги, то ли совсем не слыхал сирены. Смерть легла в сантиметре от его виска.

— Повезло мерзавцу,— сокрушалась мама.— Хорошо бы людям, солдатикам нашим, так везло.

И все же, что там ни говори, а это была последняя ночь, которую Черт провел в нашем доме. Наутро ему выкопали землянку, отдельную, в огородах — подальше от изб, от дороги,— и он переселился туда.

И хотя мастерская по-прежнему оставалась в нашем доме, Черт уже не так настойчиво преследовал ребят. Да и видел их реже: в мастерскую потоком везли искалеченную аппаратуру — все меньше оставалось у Черта свободного времени. И все лучше, надо было полагать, шли дела у Красной Армии.

ГЛАВА 11 Год сорок второй...

Пашем!

Война да нужда всему научат. По весне такое вошло в привычку:

— Валюшка, Зоя, пойдемте-ка на огород, — говаривала мама.

Обрядясь в резиновые сапоги, прихватив корзинки, мы шли на огород — вязли в топкой грязи, искали перемерзшие клубни картофеля, те, что остались невыбранными по осени. Потом эти клубни сушили на огне, перетирали на крахмал. Оладьи из крахмала, перемешанного с отрубями, получались какого-то нездорового синего цвета и тягучие, как резина. Ели мы с жадностью, особенно горячие, со сковородки, но чувство острого голода все равно преследовало нас везде и всюду.

У Юры с Бориской тоже была постоянная работа: по утрам они надевали рукавички и шли обрывать по канавам молодую крапиву. Из крапивы мама варила щи. Чуть-чуть подбеленные молоком, они не задерживались подолгу на столе — нам, по правде сказать, маловато было ведерного чугуна этих щей. Ребята чем могли — тонкими лепестками щавеля, былинками хвоща, сладковатыми корнями незрелого лопуха — подкармливали себя на лугу, за околицей.

А солнце припекало все сильнее, и скворцы озорно кричали над крышами, и тончайший аромат готовых распуститься в цвете яблонь щекотал ноздри.

— Сегодня будем огород сажать,— с утра напомнила мама.

После завтрака мы сидели на соломе и резали картошку: она лежала перед нами маленькой жалкой горкой. Клубни помельче на половинки разрезали, покрупнее, поувесистей — на три, четыре части. Резать надо было так, чтобы в каждой половинке или четвертушке оставались «глазки» — иначе не прорастут наши семена.

Работали молча, сосредоточенно, и дело-то, в общем, спорилось не только у взрослых — Юре и Бориске доставляло удовольствие пилить ножом клубни. Они и игру придумали: кто быстрее. Пальцы рук у всех почернели от крахмала, лица разгорелись, посвежели на чистом воздухе. Как не хватало нам его в нашей опостылевшей за зимние дни землянке!

Не знаю, кто о чем думал в эти минуты, а я вспоминал прежние весны, довоенные. Легко и просто жилось тогда. Бывало, приведешь с колхозного двора лошадь, ранехонько утром вспашешь участок. Мама кликнет соседок — соберутся они веселой гурьбой, и к полудню, смотришь, огород уже засажен...

Подошел отец, постоял над нами, обронил мимоходом:

— Озимь колхозную посмотрел...

— И что?— встрепенулась мама.

— Дружные всходы, напористые.

— Дай-то бог для себя да для всех своих скосить и обмолотить!