Мой брат Юрий

Зима в том году выдалась снежной, как никакая другая. В полях крутили бураны, беспрестанные метели заносили дороги, под тяжестью снега обрывались телеграфные провода.

Жителей села, и молодежь и стариков, ежедневно под конвоем выгоняли на расчистку дорог. Командовал конвоем фельдфебель,— говорили, что он из разжалованных офицеров, и еще говорили, что он неплохо владеет русским языком, но никогда не пользуется им в общении с местными жителями,— завзятый нацист, дико ненавидевший все русское и всех русских.

— Слыхал о Сталинграде?— спросил меня Володя Белов, когда с лопатами в руках пристроились мы в хвосте колонны, чтобы идти на отведенный нам участок. Лицо у Володи так и светилось.

— Слыхал,— ответил я.

Он пожал мне руку.

— Сейчас я разыграю этого фрица. Погоди-ка...

Я не успел остановить Володьку: он выбежал из колонны, приблизился к начальнику конвоя:

— Герр фельдфебель, могу я обратиться к вам?

— Ja?— удивился тот и замедлил шаги.

— Разрешите огоньку, герр фельдфебель?

Против ожидания, немец сунул руку в карман, достал зажигалку, щелкнул ею. Володя прикурил.

— Спасибо. А что, герр фельдфебель, дали вам огоньку под Сталинградом?

Фельдфебель вызверился на Володю, раздумывая, видимо, что сделать с этим нахальным русским, как наказать его за дерзость. Потом устало махнул рукой:

— Ступай в колонну. И советую больше помалкивать.

Так мы убедились, что разжалованный в низшие чины нацист и в самом деле неплохо владеет русским языком.

Пожар на мельнице

— Горит! Школа горит!

Я выскочил из землянки на Юркин голос. Что-то в самом деле горело на взгорье: день безветренный, чистый, с крепким морозом и ясным солнцем, и издали виден столб голубого дыма.

— Бежим!

Побежали напрямик, через огороды. Горела не школа — мельница горела.

— Там папа!—крикнул Юра.

— Не видно его что-то.

Отца действительно не было видно. Спиной к нам у амбара стоял Качевский, равнодушно наблюдал, как розовое пламя торопливо мечется по стенам, как прыгают, пытаясь зацепиться за кровлю, багряные «петухи».

Но вот взвыла сирена пожарной машины. Заслышав ее, Качевский прошел в амбар, вынес оттуда лопату и принялся швырять снег в огонь. Прихрамывая, выбежал из амбара отец с пустым ведром, направился к колодцу.

Когда мы подбежали к мельнице, немцы пожарники уже разобрали шланги, тугие струи воды схлестнулись на языках пламени.

Минут двадцать боролись они с огнем, и пожар отступил.

Мельница стояла черная, с провалившейся крышей. Движок — хозяйство Качевского — тоже изрядно пострадал: сгорела металлическая обшивка, обуглились, превратились в пепел приводные ремни.

Тут как раз подъехал на легковушке комендант гарнизона — грузноватый, туго обтянутый ремнями офицер. Вслед за ним из машины вышли переводчик — молодой, невысокий и белобрысый очкарик, и финн Бруно.

О Бруно стоит сказать особо. Двухметрового роста детина, неулыбчивый, точнее, мрачный даже, он везде и всюду тенью следовал за комендантом: врозь их никогда не видели. Кроме обязанностей телохранителя финн выполнял и другие, столь же щекотливые: числился палачом при комендатуре. Те из местных жителей, кого «кропил» он розгами, издали завидя Бруно, старались дать крюка: лишь бы не встретиться с ним.

Два или три раза в финна, по ночному времени, стреляли, но, к сожалению, промазали. И свирепости в нем прибавлялось после каждого покушения.

Несдобровать теперь отцу и Качевскому!

Мы стояли в стороне, в реденькой толпе мужиков и баб, и сердца наши замирали в предчувствии того страшного, что неизбежно последует сейчас. Юра крепко вцепился в мою руку: я чувствовал, что его бьет крупная дрожь.

Комендант ждал, опершись локтем на радиатор машины. Немец-брандмейстер подтолкнул к нему отца и Качевского: они стояли, понуря головы, молчали. Неслышно ступая, подошел к ним Бруно, остановился за их спинами.

Комендант с маху ударил кулаком по надкрылку, брызгая слюной, закричал что-то яростное.

— Герр комендант утверждает, что пожар на мельнице — это политическая акция, сознательное вредительство, диверсия,— зачастил очкастый переводчик.— Герр комендант уверен, что вы,— ткнул он пальцем в отца,— и вы,— палец уперся в грудь Качевскому,— являетесь пособником партизан, и оба будете наказаны. Вас обоих следует расстрелять.

Я искоса посмотрел на Юру: лицо у него было белее мела.

— Вы служили в Красной Армии?— спросил переводчик Качевского.

— Хворый я, желудком маюсь, освобожден по чистой,— разжал зубы моторист.

— Это мы проверим.

Отец вскинул голову, пристально глядя на коменданта, глуховато сказал:

— Какие же мы партизаны? Вот я, к примеру. У меня детей четверо, неужто я враг себе — оставлять их сиротами.

Белобрысый перевел эти слова, что-то, видимо, добавил от себя, потому что говорил он длинно и очень убежденно. Комендант понемногу остывал.

— Так почему же возник пожар?

Качевский сделал шаг вперед:

— Извольте посмотреть, господа начальство. Скирд соломы стоял поблизости от выхлопной трубы. Искра попала в солому, ну и запалила...

— Какой идиот сложил здесь солому?

Качевский молчал.

— Я спрашиваю! Ну!