Мой дядя - чиновник

В качестве местного чичероне он был источником всяческих сведений для просителей и даже умудрялся давать им советы. Он знал в лицо всех друзей дона Хенаро и только им беспрепятственно разрешал входить к нему в кабинет в неприемные часы; для всех остальных он устанавливал строгую очередь, рассаживая посетителей на длинной деревянной скамье, а затем, подобно тому как учитель вызывает школьников к доске или карте, по порядку впускал в кабинет тех, кто жаждал предстать перед начальством.

Хуан изрядно важничал и, по правде сказать, имел на то все основания. Он ведь был не просто швейцаром, а как-никак носил звание начальника привратницкой. У него была целая дюжина подчинённых: четыре человека и восемь кошек. Как опытный полководец, он умело расставил свои боевые силы: двум подчинённым приказал оставаться непосредственно у него под рукой, наверху, двух других откомандировал в нижние этажи; а кошки, коим было предписано избавлять всех привратников как верхнего, так и нижних этажей от забот по истреблению мышей, образовали некое подобие иррегулярного ополчения, постоянно носившегося вверх и вниз по лестницам. Иной раз кто-нибудь из привратников, увидев это, призывал ополченцев к порядку, вытягивая их по спине палкой или иным попавшимся под руку предметом.

Впрочем, и люди и кошки были обеспечены либо жалованьем, либо денежным довольствием. Надо отдать должное почтенному швейцару, или, другими словами, начальнику привратницкой: он отличался предусмотрительностью и неизменно, хотя и не без боя, добывал у начальства сумму, положенную кортесами[9] на содержание вверенного ему войска. Но, разумеется, он был не настолько глуп, чтобы тратиться на корм кошкам. В оправдание он приводил веские аргументы. Он замечал, например, что, когда у них набито брюхо, они становятся вялыми и ленивыми; при соблюдении строгого поста им не остаётся ничего другого, как добывать себе пропитание в трудах праведных, как и завещал господь.

— Вы не поверите, сеньоры, — любил повторять мудрый начальник привратницкой, — с тех пор как я стал придерживаться подобной системы, в канцелярии не видно ни одного паука, ни единого.

Свалив груду папок па дядин стол, Хуан молча и невозмутимо поворачивался к нему спиной и уходил разносить бумаги по другим отделам. Чиновники окрестили его «инквизитором» и «молчальником», давали ему и другие прозвища, тихонько подсмеивались над ним, но его терпению и невозмутимости позавидовал бы даже святой.

У дяди не хватало сил, чтобы обработать все поступавшие документы. В последнее время он уже несколько раз доказывал дону Хенаро необходимость моего присутствия в архиве — я ведь бездельничаю по целым дням и пора мне наконец приобщаться к делу.

Дон Хенаро разрешил мне ходить в канцелярию, но предупредил, что берёт меня практикантом, ибо для определения мне жалованья необходимо запросить сеньора министра заморских владений, и добавил, что он, наш покровитель, кое-что уже придумал и что мы, без сомнения, будем довольны и счастливы, когда узнаем, в чём состоит его план.

Таким образом, я стад письмоводителем своего дяди. Не успел я устроиться на новом месте, как дядя вытащил из стола толстую потёртую папку, лежавшую отдельно от других, и швырнул мне её со словами:

— А ну, за работу, и чем скорее, тем лучше. Возьми и приведи в порядок.

Я наугад раскрыл папку и уставился па дядю.

Он перелистывал бумаги, читал, писал и делал пометки со всей серьёзностью человека, знающего своё дело.

— Ну, что смотришь? — спросил он через некоторое время. — Уже кончил?

Я улыбнулся, полагая, что он шутит. Дядя же, не обращая на меня внимания, снова углубился в свои занятия.

— Дядя… — расхрабрился я наконец.

— Что тебе?

— Покажите, что я должен делать: ведь я совсем незнаком с работой и даже не знаю, с чего начинать.

Не дослушав меня, дядя вновь принялся писать. Прошло ещё несколько минут.

— Ну, как, сделал? — опять спросил он.

— Но я ведь не знаю, что надо делать! Вы ничего не сказали мне. Растолкуйте же, что к чему.

Он торопливо и сбивчиво объяснил, что надо писать, и невозмутимо продолжал своё дело.

Я принялся исполнять то, что успел понять, но вскоре перо моё вновь и надолго повисло в воздухе. Наконец я прочёл дяде несколько строчек, которые мне удалось сочинить, и попросил продиктовать остальное.

— Племянник, — с улыбкой ответил он, — сейчас я так занят, что меня нельзя отрывать от моих мыслей, иначе я всё позабуду.

Этого было достаточно, чтобы привести в отчаяние даже самого терпеливого человека. Я не смел шелохнуться, чтобы не помешать дяде, но в душе не слишком лестно отзывался о его поведении.

До четырёх часов, когда присутствие закрывалось, я гак и не написал больше ни одного слова. Видя, что дядя собирается домой, я объявил:

— Дядя, я ещё не кончил.

Это рассердило его, и, махнув рукой, он отрубил: