Мой дядя — чиновник

Завершив туалет, он раза четыре выходил из комнаты я вновь возвращался: в первый раз — чтобы сменить бамбуковую трость на тонкую тросточку с позолоченным набалдашником и искусной насечкой; во второй — чтобы надушить платок; в третий и четвёртый — чтобы ещё раз поправить усы, узел галстука, лацканы сюртука, причёску и покрасоваться перед зеркалом во всевозможных соблазнительных и чарующих позах.

Он сошёл по лестнице твёрдым и чётким шагом, пересёк улицу, неизменно сохраняя военную выправку, и, негромко насвистывая мелодию дерзкой песенки «Глотай, собака», в самом безмятежном расположении духа добрался до дома Авроры с твёрдой решимостью ни на йоту не отступать от своих намерений и довести до конца дело первостепенной важности. Он шёл свататься к дочери миллионера дона Фульхенсио.

XVIII. Сезам, отворись вновь

Тем временем в канцелярии происходили события, о которых нельзя умолчать.

Доклады и прошения, написанные дядей по совету дона Хенаро, поочерёдно возвращались обратно с положительными резолюциями.

До чего же были довольны мой дядя и его покровитель!

— Понятно? — ликовал дон Хенаро. — Надо только иметь связи в Мадриде! Мы отправили бумаги каких-нибудь два месяца тому назад, а они уже вернулись к нам. Уверен, там в первую очередь рассматривают дела, представляемые мною.

И он не преувеличивал. Вместе с нашими прошениями прибывали бумаги, отосланные в метрополию ещё предшественником дона Бенигно, а дон Бенигно, как читатель помнит, начал службу в канцелярии лет за тридцать до нас.

Наш архив, согласно пожеланию и указаниям дона Хенаро, было решено расширить за счёт смежной комнаты, куда вела дверца, скрытая за рядами папок, которые образовывали стену толщиной в добрых полторы вары[12]. Я и мой дядя приметили эту дверцу, ещё когда выбивали пыль из папок; дверца была заперта, а на замочной скважине красовалась сургучная печать с четырьмя шнурками. У дверцы была своя история — её нам поведал Хуан.

Лет сорок пять тому назад, не меньше, за этой таинственной дверцей находилось служебное помещение. В те времена Хуан был не почтенным швейцаром или начальником привратницкой, а всего-навсего мальчиком на побегушках у привратника. Ему надлежало мести полы и вытирать пыль на одной половине канцелярии, другую подметал и убирал отец дона Хенаро. Дон Хенаро в ту пору был шаловливым, непоседливым ребёнком: он целыми днями играл за стеной из папок и бумаг, строил из них дома и башни и без устали гонялся за кошками. Некоторое время Хуан водил его в школу, помещавшуюся в большом монастыре; учителями там были толстые монахи. Юный шалопай приглянулся им, и они, заручившись согласием его родителей, отправили мальчугана в Испанию. По прошествии нескольких лет он вернулся оттуда уже доном Хенаро — взрослым мужчиной, которому усиленно покровительствовали священнослужители. Им-то, после бога, отца и маркиза Каса-Ветуста, он и обязан всем, чего достиг в жизни.

Хуан рассказывал свою историю очень живо и с чувством:

— Начальником отдела, помещавшегося за дверцей, в те времена был дон Родригес, а письмоводителем — дон Лопес. Они и сейчас, как живые, стоят передо мной. Они ни с кем не водились, и сослуживцы их ненавидели. Но так как у начальника и его друга были покровители, то в глаза им говорили только приятные вещи, хотя за глаза сулили всяческие несчастья.

В их кабинете всегда торчало больше всего просителей. В дождливые дни посетители приносили на ногах кучи грязи, и мне приходилось по два раза окатывать полы водой. Ох, и задавали же они мне работы! Любой на моём месте не выдержал бы и ушёл. Дон Родригес и дон Лопес делали большие деньги, но ни разу не бросили мне ни единой песеты. Боже мой, я до сих пор вижу, как они с вожделением запускают лапы в груды звонких золотых монет, которыми были завалены их столы! Но они побаивались, как бы кто-нибудь не пронюхал, что тут водятся денежки. На случай, если кто станет выспрашивать, мне было приказано отвечать отрицательно. К слову сказать, их счастье, что у меня никто ничего не выведывал — я не из тех, кто любит держать язык за зубами.