Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Тебе, о Нестор Арзамаса,
В боях воспитанный поэт,
Опасный для певцов сосед
На страшной высоте Парнаса,
Защитник вкуса, грозный Вот!
Тебе, мой дядя, в новый год
Веселья прежнего желанье
И слабый сердца перевод —
В стихах и прозою посланье.

Василий Львович скончался еще не в очень преклонных летах; он переступил только четырьмя месяцами пятидесятилетний с годом возраст, так как родился 27 апреля 1779 года.

Александр Сергеевич застал дядю на смертном одре, накануне кончины. Страдалец лежал в забытьи, но, как сообщал дядя в письме Плетневу от 9 сентября того же года, «узнал его, погоревал, потом, помолчав, сказал: «как скучны статьи Катенина»[116] и более ни слова.

При произнесенных умиравшим словах, – говорит в своих воспоминаниях свидетель последних дней Василия Львовича, приехавший тогда из Петербурга князь Вяземский, – Александр Сергеевич вышел из комнаты, чтобы «дать своему дяде умереть исторически; Пушкин, – прибавляет Вяземский, – был, однако же, очень тронут всем этим зрелищем и во все время вел себя как нельзя приличнее».

Достоверность заявления старинного друга Василия Львовича подтверждается отчасти и вышеозначенным письмом Александра Сергеевича Плетневу, в котором он, приводя слова умиравшего, говорит: «Вот что значит умереть честным воином на пути» le cri de guerre a la bouche (с бранным кликом).

Дядя Александр искренно оплакивал невозвратимую для него потерю родственника – первого наставника и друга, – причем, опасаясь, что роковое известие может подействовать на Сергея Львовича Бог знает как, написал о случившемся секретно в Тригорское Прасковье Александровне Осиповой, с просьбою подготовить как отца, так и Ольгу Сергеевну исподволь, и в то же время отнюдь не намекать об этом Надежде Осиповне, так как она могла бы проболтаться. Прасковья Александровна выполнила возложенное на нее поручение как нельзя дипломатичнее, на что дядя Александр и выразил ей признательность в сентябре из Болдина в следующих строках:

«Я очень доволен, что мой отец, благодаря вам, благополучно перенес известие о смерти Василия Львовича. Признаюсь, я очень боялся за его здоровье и его расслабленные нервы».

Пушкин, немедленно по кончине своего дяди, которому и закрыл глаза, в присутствии сестры покойного Елизаветы Львовны Сонцовой, мужа ее Матвея Михайловича и их дочерей девиц Ольги и Екатерины, принял на себя все распоряжения относительно похорон.

Вся, что называется, Москва, в которой Василий Пушкин стяжал по своему христианскому добродушию и подвигам благотворительности общую популярность, сопровождала прах его к месту вечного упокоения. Отдать Василию Львовичу последний долг явились депутации от всех местных учебных заведений и литературные деятели всех направлений, как-то: Погодин, Полевые, Дмитриев, Языков, Шаликов, а во время отпевания в церкви Никиты Мученика служивший протоиерей, говоря в прочувствованной проповеди о христианских добродетелях усопшего, указал и на подъятые им труды на пользу отечественного слова.

Опровержением попавшейся мне под руку немецкой статьи, напечатанной в современном лейпцигском издании «Die Petersburger Gesellschaft» («Петербургское общество» (нем.)) за 1880 год, будто бы «дядя Пушкина Василий Львович скончался в качестве дряхлого старика, с произведением Беранже в руках» (Der Oheim Puschkine Wassili Lwowitch starb als Greiss mit dem Beranger in den Handen), служит хранящееся у меня французское письмо его племянницы, Ольги Матвеевны Сонцовой, к моей матери. Извлекаю из него в переводе следующие строки: «Только сегодня, милая кузина, могу тебе писать. Нет уже на земле нашего ангела! Смерть его меня поразила до такой степени, что я сама тяжело занемогла; кроме того, не решалась первая сообщить тебе весть о жестоком ударе, поразившем всех нас, и Александр, по моему мнению, прекрасно поступил, что поберег Сергея Львовича, передав ему печальную новость через других, с соблюдением всевозможных предосторожностей.

Покойный расстался с здешним миром как истый христианин. Будучи прикован к смертному одру, дядя не переставал взывать к божественной благости: он просил читать себе Священное Писание, и ни одна мирская мысль его не посещала. А потому в утешительных словах Евангелия он почерпал всю свою безропотность, которая не изменяла дяде до последнего издыхания. Дядю соборовали, и он не подвергся ужасным мучениям агонии»…