Мой дневник. 1919. Пути верных

За этот месяц я получаю порядочно денег: казенное жалованье 2400 р., «Великая Россия» – 2300 р. и «Неделимая Россия» – 2400 р. = 7100 руб. – это, пожалуй, и по нынешним ценам деньги не малые – ну значит, будет на отпуск.

Сегодня получена телеграмма Кусонского из Харькова с запросом, как мое здоровье, когда я могу работать и остаюсь ли в Кавармии[122], ответил, что работать смогу в половине августа, а из Кавармии хочу уйти. Не знаю, с какой целью дана эта телеграмма, но в одном штабе с П.А[123]. я больше служить не буду, пусть, если он желает исправить все то, во что он меня втравил – это по справедливости ему и надо сделать.

Чувствую себя очень прилично.

26 июля (Царицын). Мой кругозор все больше и больше суживается в пределах моей комнаты. Температура, прыгнувшая вчера на 39, питание, лекарство – вот все, что заполняет мой день.

Сегодня в «Неделимой России» напечатан мой «Ответ». На этом, я думаю, что кончаю работу в этой газете – если в начале августа удастся уехать – то едва ли я что-нибудь пришлю сюда.

По сведениям Шатилов говорил Деженарму[124], что я не буду Генквармом и останусь в оперативном – постараюсь все сделать, чтобы этого не было – надо было Шатилову лучше думать о последствиях, или, по его мнению, самолюбие начинается только с генеральского чина? Наивно!

27 июля (Царицын). Болезнь опять осложнилась – не то рецидив тифа, не то недоразумение с легкими – словом, я опять лежу и вечером у меня 39,4.

28 июля (Царицын). Сегодня у меня после кивков на легкие, печень и желудок обнаружен «редкий случай» – рецидив брюшного тифа – это приковывает меня к кровати и выбрасывает из жизни еще недели на две.

Совершенно не знаю, что делается во внешнем мире, – все интересы погрязают в «кривой температуры».

Жду ночью Махрова из Полтавы – буду просить у него вагон до Новороссийска – раньше уеду.

Сегодня получена телеграмма, что в Камышине осужден военно-полевым судом и ликвидирован Командующий ХІ советской армией Крузе (был такой штаб-офицер в 23-й п<ехотной>. дивизии, не он ли?).

Этот нахал остался в Камышине жить «частным человеком». Неподражаемая наглость!

Пришло сведение, что наши Главковерхи на днях собираются обратно в Царицын – не выдержали – следовательно, я буду иметь сомнительную честь их видеть перед отъездом.

Генквармом наконец согласился быть генерал Зигель, командовавший корпусом до войны. Про него мне говорил Шатилов, что его он ни в коем случае не возьмет. Суров, но отходчив наш 2-й Главковерх!

29 июля (Царицын). Сегодня месяц моей болезни и еще впереди недели две. Тяжело и нудно.

Как-то нежнее стал относиться к Тате, как-то чаще стал вспоминать о детке, видеть которую я потерял уже надежду, – как-то все мрачнее и мрачнее мысли и все безнадежнее и безнадежнее кажется восстановление здоровья. Ведь и от брюшного умирают!

Не стоит продолжать, это результат бессонницы – уж очень тяжело.

30 июля (Царицын). Сегодня масса новостей – Кусонский прислал нам письма из Харькова, в числе которых оказались письма от А.В. Дренякиной – мало в них утешительного – наше имущество перенесли в сарай и оттуда расхищают. Скверно, едва ли что уцелело. Неужели же Вера[125] и Николай[126] не сделают всего, что возможно, для спасения вещей, – я бы сделал.

К тему же у них были и мои деньги – было на что предпринять что-либо. Очень горько и грустно терять наши вещи, собранные упорным трудом, – очень бы мне хотелось сохранить ящики с мелочами, книгами, фарфором и т. д. Это основа всего, все остальное можно восстановить.

Ну да что же делать. Если судьба, то мы уже нищие – письмо от 2 февраля 1919 г.

А сам Дренякин на советской службе и должен был идти на фронт, но отделался по болезни – вот беспринципные они люди, а ведь мы могли с ним повстречаться.

Получил письмо от А.И. Чернова, но от… 25 августа 1918 года, т. е. в день, когда я представлялся Алексееву. Спичка в письме оговаривает, что допускает возможность моего отъезда из Харькова. Куда? Осторожность мешает ему писать.

Получил письма и от моего Пахоменко от января 1919 г., он пишет, что сдал мои вещи Вере, а кровать осталась у Кампера – вот кто первый большевик, начавший грабеж моих вещей. А Пахоменко остался верен себе, славный он человек.

Осталась верна себе, как это ни удивительно, и Олечка – получил от нее два страшно нежных письма.

31 июля (Царицын). Мне лучше сегодня, температура опустилась на 36,4.

Невольно раздумался о нашей судьбе – несомненно, наши вещи погибли, погибли в городе, где своевременно развезенные по одному, по родным корзины и сундуки были бы легко спасены.

Воображаю, как обращались «товарищи» с вещами при переноске их в сарай. Ведь шкаф, буфет, письменный стол и т. д. – все было полно вещами, как все это ломалось, как пропадали при переноске не только мелочи, но и крупные вещи. Ведь у нас и в нормальное время укладчики умудрялись воровать.