Мой добрый друг

Бугрим позвонил в полдень следующего дня. Мы снова встретились в ресторане «Семь футов», в том же кабинете, в котором познакомились. Заказали дорадо, приготовленную на пару, и немецкое сухое «Гевюрцтраминер». Бугрим передал мне конверт с фотографиями военного буксира. Если бы не флаг военно-морского флота на корме, судно можно было бы принять за гражданского работягу: чёрный корпус, оранжевая рубка, по бортам – автомобильные покрышки. На чёрном фоне отчётливо был виден номер буксира – РБ-405.

– Спасибо! – поблагодарил я. – Отличное фото!

– Мы не можем найти фотографа, – сказал Бугрим.

– Почему?

– Он исчез.

– В каком смысле?

– На третий день после убийства Кафара он пропал. Его больше никто не видел. Ни на работе, ни дома. Родители подали заявление в полицию. Фотографа объявили в розыск.

– Значит они засекли его!

– Видимо, так.

– А фотоаппарат?

– Пропал вместе с картой памяти.

– Какое отношение к Кафару могли иметь военные?

– Их интересы никогда не пересекались, – сказал Бугрим.

– Тогда причём здесь они?

Бугрим опрокинул бокал с вином, скомкал накрахмаленную салфетку и бросил на стол.

Вернувшись из Владивостока, я немедленно встретился с Грековым. Он выслушал меня, не перебивая. Встал из-за стола, прошёлся по комнате, остановился у окна.

– Почему Бугрим пошёл на контакт? – спросил Греков.

– От безысходности, – сказал я. – У меня сложилось впечатление, что они не собираются мстить за Кафара. Бугрим мне показался подавленным, растерянным.

Греков сел за приставной столик напротив меня.

– Видимо, они не могут тягаться с теми, кто убил Кафара, – задумчиво произнёс он.

На даче

В последний день августа я отправился на Щербинское кладбище проведать могилу родителей. Сорвал траву, проросшую вокруг ограды, помыл саму ограду и памятники, поставил в глиняные кувшины гвоздики. Постоял, подумал, не спеша поплёлся к выходу. Чёрный внедорожник, въезжавший на территорию кладбища, резко затормозил. За рулём сидел… Иван. Он вышел из машины, пожал руку.

– У вас здесь родственники? – поинтересовался он.

– Родители. А у вас?

– Учитель. Вы торопитесь?

– Нет.

– Давайте вместе проведаем. А потом поедем ко мне на дачу. Помянем, поговорим…

Я согласился.

Иван поставил машину на стоянку, купил восемь алых роз, и мы пошли к участку, где был похоронен учитель Комына. С цветной фотографии на сером мраморе смотрел лысый мужчина в очках, со шкиперской бородкой. Под фотографией блестела надпись: «Мирек Альфред (Александр) Мартинович». Рядом стоял ещё один камень, поменьше, под которым покоились родители Альфреда Мартиновича. Иван вынул из полиэтиленового пакета салфетку, протёр оба камня, у каждого положил по четыре розы.

– Что он преподавал? – поинтересовался я.

– Музыку. В своё время это был очень известный аккордеонист. Он издал самоучитель игры на аккордеоне. Я по нему учился играть.

– Вы играете на аккордеоне?

– Да.

– Вы были знакомы с Миреком?

– Нет. Случайно узнал, что он здесь похоронен. Иногда проведываю.

Каждый раз при наших встречах Комын открывался передо мной с новой стороны, вызывая к себе всё большее уважение и интерес.

– Заедем вначале в Москву, – предложил Иван. – Я заберу Шрэка.

Шрэк был старый ротвейлер – чёрный, в рыжих подпалинах. Он шёл медленно, иногда припадая на задние лапы. Подведя пса к машине, Иван снял с него намордник, отстегнул поводок. Шрэк высунул розовый язык, из пасти потекла слюна. Пёс безразлично посмотрел на меня, но всё же, следуя чувству долга, подошёл, обнюхал.

– Свой, Шрэк, свой, – сказал Иван.

Взгляд у пса был усталый, потухший. Иван открыл заднюю дверцу, взял Шрэка на руки, бережно посадил на сиденье. Салфеткой вытер слюну.

По дороге мы купили картошку, карбонат, маринованные огурчики, бутылку перцовки. Попетляв между подмосковными дачами, подъехали к трёхэтажному кирпичному дому. Иван открыл ворота, въехал, запер ворота. Распахнул дверцу машины, взял на руки Шрэка, осторожно опустил на землю. Присел, погладил, поцеловал в рыжие точки на бровях.