Мой дом на колёсах

Ослеплённые прожекторами, мы не видели зрителей, но ощущали их, слышали гул удивления, прокатившийся по рядам. Когда Котька спрыгнула с барьера, дали полный свет. Моё платье с длинной шуршащей юбкой было незнакомо Котьке. Ей захотелось дотронуться до него лапой. И вот, играя юбкой, она задевает когтями мою ногу. Я чувствую режущую боль, но номер идёт своим чередом. Котька крутит пируэт, затем садится на столик, потом берёт у меня из рук мясо и, поднимаясь на задние лапы, обхватывает передними мои плечи.

– Молодец, Котька! Молодец!

Рысь точно выполняет свои трюки: спрыгивает со столика, снова делает пируэт…

И вот номер окончен. Котька снисходительно принимает аплодисменты – она к ним привыкла: на репетициях я всех, кто ни проходил мимо, просила аплодировать. На арену полетели цветы. Цветов Котька никогда не видела. От брошенных нам букетов она пятится и цепочкой, которую я крепко держу, увлекает меня за занавес. Здесь я теряю сознание и падаю на пол. Подойти ко мне никто не мог: рядом была рысь, отогнать её струёй воды из брандспойта опасно – боялись, что она бросится на меня.

А когда же я пришла в себя, увидела: лежит со мной рядом Котька и как ни в чём не бывало лижет мою руку.

Так прошла наша премьера, после которой я очутилась в больнице, а Котька, ни в чём не виноватая, решившая поиграть с незнакомым для неё платьем и случайно поранившая мне ногу, тоскливо сидела у себя в клетке.

Через два дня, когда мне стало легче, из дирекции цирка пришли со мной советоваться, что делать с рысью. Переправить ли её в зверинец или сдать на шкуру в краеведческий музей. Оставлять для работы животное, почуявшее кровь дрессировщика, опасно.

Я смотрела на пришедших ко мне людей и удивлялась. Неужели им непонятно, что Котька – год моей жизни, моё детище, с которым мне расстаться невозможно? Я ничего не ответила им, но они поняли, что расстаться с рысью я не могу. Из больницы они поехали в цирк. И там продолжали обсуждение: что же делать с Котькой? Среди стоявших около клетки была и моя мама. Она взяла палку с острым концом, несколько кусочков мяса и стала кормить Котьку.

Голодная рысь громко рычала и не хотела подниматься с места.

– Ну что же ты, Котька! – сказала мама. – Иди! Нельзя голодать, а то мне попадёт от твоей хозяйки.

Этими словами мама, сама того не зная, яснее ясного ответила на вопрос, который поставила передо мной дирекция цирка.

Котька была спасена и вместе с другими животными отправлена в Ленинград, где после выздоровления я должна была вновь выступать с ней.

Но случилось так, что больше я уже не видела ярко залитого светом манежа. Непоправимое горе неожиданно обрушилось на меня: погибла мама. Я поняла – в цирк вернусь не скоро. Есть такой старый неписаный закон циркового манежа: случись у дрессировщика горе или радость – чувства настолько огромные, что он не может скрыть их от своих животных, – то такой дрессировщик не имеет права выйти на манеж.

Я пришла проститься с Котькой, выпустила её в вольер. Она радостно заурчала и стала тереться о мои ноги, а я глядела на Котьку и не видела её. Мне было горько. Хотелось, чтобы снова раздался ласковый голос мамы: «Ты уже кончила репетировать? Пора!»

Но мамы не было. Было только большое, непоправимое горе, от которого я вдруг впервые потеряла самообладание и, прижав к себе Котькину голову, заплакала. Сейчас Котька могла бы порвать меня. Но она как будто всё понимала. И я чувствовала, как её шершавый язык лижет мои мокрые щёки, слышала вкрадчивое мурлыканье и ощущала, как, ласкаясь ко мне, Котька то выпускала, то прятала свои острые когти.

Потом Котька, словно читая мои мысли и видя мою беспомощность, осторожно высвободила из моих рук свою голову и ушла в клетку. И оттуда долго и жадно смотрела на меня.

Наверное, в этом странном поведении зверя сказалось его недоумение, ведь такой слабой ей не приходилось видеть меня. Но об этом я догадываюсь только сейчас, стоя на вокзале и ожидая поезда, с которым ехала Котька на свои гастроли, где выступала уже без меня.

…Мимо проходят люди. Их всё больше и больше. Они оживлены. Видимо, пришёл состав с нашими животными. Да, правильно. И вот я у клетки.

Передо мной большая, безразличная ко всему и уже незнакомая мне рысь.

– Котька! Котька! – повторяю несколько раз, стараясь быть спокойной, и не отрываясь смотрю на неё.

Рысь неподвижна.

– Котька!

Она шевельнулась и снова застыла, будто прислушиваясь.

– Котька! – уже с отчаянием кричу ей и прижимаюсь к самой решётке.

Вдруг Котька рывком вскакивает и, глухо заворчав, идёт на мой голос.

Подходит, неторопливо обнюхивает моё пальто и снова бредёт к себе в клетку.

– Котька!

Мне снова хочется позвать её. Однако это бесполезно: Котька лишь смутно помнит мой голос. Что ж, так и должно быть, ведь у неё теперь новый хозяин.

Чавка

Во всём была виновата только я.