Мой дом - пустыня

Он вернулся — со своими грехами и раскаянием — не только для того, чтобы его погребли на земле отцов. Он надеялся еще пройти здесь по новой дороге... Молодой Расул шел на тайную встречу с девушкой, которую хотел бы видеть своей женой и матерью своих сыновей. Далеко от этой девушки унес его норовистый гнедой конь. Пусть... Он вернулся, и, значит, конец одиночеству.

Расул поднял голову с подушки. Зимнее солнце проглядывало сквозь разрывы туч, другое солнце, не похожее на то, которое он столько лет встречал в Джаранлыке, по ту сторону гор.

Перевод Б. Белянинова.

НОЧНЫЕ ШОРОХИ (рассказ)

Ночью в горах человек ощущает невольное чувство тревоги. Это, пожалуй, даже не тревога, а скорее настороженность, ожидание чего-то, а чего — и сам толком не знаешь. Ночь размывает, затушевывает очертания и камня, и дерева, привычному придает неожиданные свойства. И вот уже обдутый ветрами корень вовсе не корень, а готовая к удару кобра, старый пень, темнеющий неподалеку, кажется затаившимся хищником. И впечатление настолько реально, что человек с трудом сдерживает желание бежать без оглядки или пойти и выяснить, так ли это на самом деле, пойти, чтобы освободиться от страха, сбросить гнет неизвестности.

Однако делать этого нельзя, и пограничники, поглядывая на старшего наряда и маясь желанием закурить, лежат неподвижно под раскидистым фисташковым деревом. Старшина Игнатьев, словно бы и не догадываясь о переживаниях товарищей, покусывает травинку.

Много ночей, подобных этой, провел старшина в горах за время службы на заставе, научился отличать кажущееся от действительного и не разделяет тревожного томления первогодков. Он знает, что постоянное напряжение вредно — оно не обостряет, а, наоборот, утомляя, притупляет чувства. Оно как застывшая смазка в автомате — затвор движется, но ему не хватает сил разбить капсюль патрона.

Старшина постоянно внушает новичкам, что быть внимательным в наряде вовсе не значит каждую секунду ощущать свои закаменевшие мускулы.

В такую темную ночь важно не столько смотреть, сколько слушать, а слух у Игнатьева отличный. Многие завидуют умению старшины различать и понимать ночные шорохи гор, просят поделиться секретом. Старшина пожимает плечами: нет никаких секретов, прослужите годик-другой — сами одолеете эту нехитрую науку. Но наука хоть и нехитрая, а дается не вдруг.

Стоит такая тишина, что кажется нереальной, густой, плотной на ощупь. Скоро должна взойти луна, а вместе с ней появится ветер. Сперва он осторожно прошуршит в траве, словно босиком по ней пробежит, потом озорно взъерошит кустарник, начнет шумно ворочаться в кронах деревьев.

Но пока его нет, и над миром царит тишина. А Игнатьев, повернув ухо к земле, слышит далекий звенящий гул. Это не голос реки — река в эту пору года спокойная, как пруд, и течение ее скорее угадывается, чем воспринимается слухом и глазом. Нет поблизости ни фабрик, ни заводов, машины которых передают земле рабочий ритм своих двигателей. Вокруг вообще ничего нет, кроме гор.

Это великий и вечный зов Земли, это голос нашей планеты, летящей в просторах вселенной, и услышать его можно только так — тихой ночью среди гор, которые подхватывают и усиливают голос Земли. Мы не слышим этого звука в городской сумятице, в повседневности дум и забот, его можно воспринимать, только слившись с природой.

Игнатьеву вспоминается Белоруссия, ночи Полесья. Там дремучие вековые леса, там сосны и буки ведут свой нескончаемый разговор даже в полном безветрии. Мало звезд на небе Полесья, и кажутся они немножко пригашенными, тусклыми. Может быть, потому что слишком насыщено влагой белорусское небо, трудно пробиваться звездному свету сквозь белесую наволочь. Но все же он пробивается, и знакомые рисунки созвездий одинаковы всюду, будь то полесская деревушка или пограничная застава в Каракумах, только чуть смещены по небосклону.

— Ты слышишь шорох, Абдулла? — одними губами спрашивает Игнатьев.

— Нет, — так же тихо отвечает пограничник.

Он напрягает слух. Прислушивается и второй солдат.

— Ничего не слыхать, товарищ старшина.

— Нет, — настаивает Игнатьев, — кто-то пробирается в лощинке. Но кто?

— Может, барс? — высказывает догадку Абдулла и невольно трогает рукой висящий на груди автомат.— Ты как думаешь, Алеха?

Второй пограничник тоже служит по первому году, но он наблюдательней товарища:

— Барс — это кошка, его не услышишь. Это скорее всего кулан...

Подозрительный шорох не повторяется. Игнатьев всматривается в зеленые фосфорецирующие черточки на циферблате часов, прикидывая, сколько времени осталось до восхода луны.

Снова хруст сломанной ветки.

— Слышали?!

— Слы... слышали, — неуверенно отвечает Абдулла. Ему очень хочется ответить твердо, но, честно говоря, он не совсем уверен, слышал ли он что-нибудь.

— А ты, Алексей? — настаивает Игнатьев.

— Так точно, товарищ старшина... Не слыхал, — честно признается второй пограничник.

— Хрустнуло что-то, — уже более уверенно говорит Абдулла. — Ветка фисташкового дерева под тяжестью плодов сломалась.