Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Я был не далее чем в трех метрах от него и внимательно наблюдал за выступлением. Первые десять минут он излагал историю последних трех-четырех лет, очень грамотно аргументируя свою позицию. Негромким, сдержанным голосом он нарисовал картину происходившего в Германии с ноября 1918 года: крах монархии и Версальский мир, основание республики после бесславного поражения в войне, понимание ошибочности международного марксизма и пацифизма, вечная классовая борьба и в результате – безнадежная патовая ситуация с работодателями и рабочими, с националистами и социалистами. В некоторых его фразах и коварных намеках слышалась изысканность аристократических бесед великосветских салонов. Не было сомнений, что родом он из Австрии. Хотя большую часть времени он говорил с верхненемецким акцентом, случайные слова выдавали его. Помню, как он произносил первый слог слова Europe на латинский манер «айу», что характерно для Вены, в отличие от северонемецкого «ой», были и другие примеры, которые сложно передать на английском. Когда он чувствовал, что аудитории интересна тема его речи, он слегка отодвигал левую ногу в сторону, как солдат, стоящий по стойке «вольно», и начинал активно жестикулировать, демонстрируя богатейший арсенал жестов. В его речи не было того лая и криков, которые выработались у него позже, у него был потрясающий насмешливый юмор, который, обличая, не был оскорбительным.

Он зарабатывал очки на всех фронтах. Сначала он критиковал кайзера за слабовольность, затем переключился на поборников Веймарской республики, потакавших требованиям победителей и отрывающих от Германии все, кроме могил погибших в войне. В его обращении к аудитории был мощный призыв к бывшим военным. Он сравнивал движение сепаратистов и религиозную специфику баварских католиков с товариществом, которое возникало на фронте, ведь солдат никогда не спрашивал у раненого товарища о его религии, прежде чем перевязать ему рану. Он подробно останавливался на вопросах патриотизма и национальной гордости, в подтверждение своих слов приводя деятельность Кемаля Ататюрка в Турции и Муссолини с его маршем на Рим, случившимся тремя неделями ранее.

Он обрушивался на спекулянтов, наживающихся на послевоенном дефиците. Помню, он сорвал бурю аплодисментов, когда раскритиковал их за трату иностранной валюты на импорт апельсинов из Италии для богатых, когда рост инфляции поставил половину населения на край голода. Он нападал на евреев, не столько на почве расизма, а за то, что те заполонили черный рынок и наживались на горе вокруг них – обвинение, которое нашло крайне благодарных слушателей. Потом он обрушился на коммунистов и социалистов за их стремление разрушить немецкие традиции. Все эти враги народа, объявил он, однажды будут beseitigt, буквально – ликвидированы или устранены. Это было идеально подходящее слово в тех обстоятельствах, и в нем я не увидел никакого зловещего подтекста. Я даже сомневаюсь, имело ли это слово для Гитлера то же значение, которое оно приобрело позже, но это длинная история.

По мере приближения к основной теме своей речи он стал говорить быстрее, его руки эффектно отмечали главные моменты тезисов и антитезисов, сопровождая взлеты и падения его интонации, усиливая масштабность проблем и подчеркивая основные идеи. Иногда ему возражали. Тогда Гитлер слегка подымал правую руку, будто ловя мяч, или сгибал руки, и одним-двумя словами возвращал аудиторию на свою сторону. Его техника речи напоминала приемы нападения и защиты фехтовальщика или балансирование канатоходца. Иногда он напоминал мне искусного скрипача, который никогда не доводил движение смычка до конца, а всегда заканчивал слабым продолжением звука – мысли, которая не нуждалась в грубом словесном выражении.

Я смотрел на присутствующих в зале. Куда девалась аморфная толпа, которую я видел всего час назад? Что внезапно захватило этих людей, которые на фоне катастрофического падения уровня жизни вели ежедневную борьбу за сохранение относительно приличного существования? Гул и звон кружек прекратился, они впитывали каждое слово оратора. В паре метров от меня сидела молодая женщина, ее глаза были прикованы к говорящему. Словно в религиозном экстазе, она перестала быть собой и полностью попала под колдовство абсолютной веры Гитлера в будущее величие Германии.

Гитлер сделал паузу, чтобы промокнуть пот со лба и сделать большой глоток из кружки пива, переданной ему мужчиной средних лет, с темными усами. Это стало завершающим штрихом, личным посланием, которое послужило дальнейшим толчком к развитию энтузиазма солодовых мюнхенцев. Сложно сказать, сделал ли Гитлер этот глоток, чтобы дать аудитории возможность зааплодировать, или же они аплодировали, чтобы дать ему возможность выпить.