Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Другим его военно-политическим кумиром был Клаузевиц, которого он мог цитировать в любых количествах, и это была еще одна причина его краха. Ни он, ни кто-либо из его окружения – а нужно помнить, что, в общем-то, практически те же его друзья-конспираторы 1920-х годов в 1930-х захватили власть в Германии, – не имели ни малейшего представления о силе морских держав. Они мыслили исключительно в масштабах Европы. Для них международная политика силы была неразрывно связана с ограничениями, присущими сухопутным военным действиям, и за десятилетие попыток изменить эту точку зрения Гитлера мне так и не удалось донести до него идею о том, что Америка является неотъемлемым фактором европейской политики.

Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц (1780–1831) – прусский военачальник, военный теоретик и историк. В 1812–1814 годах служил в русской армии. Своим сочинением «О войне» произвёл переворот в теории и основах военных наук.

В один из его первых визитов я попытался устранить эту опасную одержимость реваншем против Франции, который бы стал путем к восстановлению позиций Германии в мире. Мы сидели вместе после обеда, когда он сдержанно спросил меня: «Ну, герр Ханфштангль, что вы думаете о ситуации в мире и ее влиянии на Германию?» И затем он дал мне говорить семь или восемь минут, слушая с превеликим вниманием и ни разу не перебив меня. Это свойство, как мне кажется, по мере усиления своей власти он потом утратил.

«Ну, – сказал я, – вы только что сражались в войне. Мы практически выиграли в 1917 году, когда Россия рухнула. Тогда почему же в конечном счете мы проиграли эту войну?» «Потому, что в войну вступила Америка», – сказал он. «Если вы это признаете, то мы оба сходимся в этом вопросе, и это все, что нам нужно понимать, – продолжил я. – Я был там во время войны и могу сказать, что эта страна представляет собой совершенно новый фактор в европейской политике. Где мы были в 1917 году? Французы бунтовали, британцы уже практически полностью получили свое, и что случилось потом? Америка мобилизовала 2,5 миллиона солдат из ниоткуда и отправляла по 150 тысяч человек в месяц на фронт. Если случится еще одна война, то ее непременно выиграет тот, на чьей стороне будет Америка. У нее есть деньги, у нее есть огромный промышленный потенциал, игнорируя ее, вы становитесь на гибельный путь. Единственной правильной политикой для вас является поиск дружбы с США. Это единственный способ поддерживать мир в Европе и возродить положение нашей страны».

Мне показалось, что он это понял и пробормотал: «Да, да, возможно вы правы». Но эта идея была для него настолько новой, что он ее так никогда и не усвоил. Другие его приспешники обладали тем же складом ума сухопутных вояк, как и сам Гитлер, и всегда, когда мне казалось, что я смог убедить их в своей правоте, кто-нибудь из них приводил какой-либо контраргумент, и мы возвращались назад в дни Клаузевица, Мольтке и кайзера. Судя по вопросам Гитлера, я понял, что его представление об Америке дико поверхностно. Он хотел знать все о небоскребах и восторгался деталями технического прогресса, но был абсолютно не в состоянии сделать выводы из этой информации. Единственным американцем, который его интересовал, был Генри Форд, и то не потому, что тот создал удивительную промышленную империю, а из-за его репутации антисемита и в качестве возможного источника финансирования. Гитлер также страстно интересовался «Ку-клукс-кланом», который в то время был на пике своей сомнительной славы. По-видимому, он считал эту организацию политическим движением, родственным его собственному, с которым можно было бы заключить союз, и мне так и не удалось объяснить ему возможные последствия такого шага.

Вскоре я обнаружил, что Гитлер находится под сильным влиянием Розенберга, который был скорее теоретиком партии, чем простым пресс-секретарем, которому представил меня Трумэн-Смит. Он был антисемитом, антибольшевиком, антиклерикальным интриганом, а Гитлер, по-видимому, очень высоко ценил его способности как писателя и философа. До появления в нашем кругу Геббельса несколько лет спустя Розенберг был моим главным антагонистом в попытках заставить Гитлера мыслить здраво. В самом начале нашего знакомства, возможно в ходе того же разговора, я предостерег Гитлера об опасности расистских и религиозных наставлений Розенберга. Сам я протестант, но прекрасно знал о глубоко католическом духе Баварии и говорил Гитлеру, что он не сможет далеко продвинуться на своем пути, если будет оскорблять Церковь. Он всегда признавал обоснованность моих аргументов, но никогда нельзя было сказать, собирается ли он что-либо предпринимать по этому поводу или нет.