Мой друг бессмертный

На Леннаучфильме тем временем начиналась ночная жизнь. Разумеется, не везде, а только в заброшенном корпусе, на который начальство киностудии давно махнуло рукой и за недостатком средств на ремонт сдавало за гроши по частям. Как-то так получилось, что большинство арендаторов оказались рок-музыкантами. Когда-то кто-то узнал, что можно снять дешево точку для репетиций, сказал другому, другой — третьему, — и поехало. Кто бы мог поверить, что почти в центре города стоит огромное, некогда роскошное здание, похожее на покинутый храм какого-нибудь давно умершего бога: стекла повыбиты, ни света, ни отопления, стены, полы, потолки — все не чинилось уже лет двадцать и понемногу догнивает, а безалаберные рокеры этому активно способствуют. Впрочем, кто похозяйственней, у того в студии довольно уютно и электрические сети в порядке. Иные даже внесли элементы дизайна — например, парни из группы «Утро понедельника» повесили на лампочку какую-то серебристую пакость со щупальцами, найденную в закромах киностудии, а стены украсили собственными рекламными постерами и плакатами с рожами любимых музыкантов — вроде Джимми Хендрикса. Хотели поначалу лепить на стены пакеты от съеденных чипсов, чтобы было кичево, но передумали и завели огромную коробку — не мусорный бак, как подумал бы несведущий человек, а ящик для хранения ценной коллекции всяких памятных штук, например, пивных банок.

В студии было еще много всего. Например, краденая трамвайная печка — источник пожарной опасности. Полкомнаты загромождали колонки в рост человека, как работающие, так и нет, — бас-гитарист Нафаня, как натуральный хомяк, тащил в гнездо все, что сгодится в хозяйстве. Он так рассуждал: на халяву и уксус сладкий, а если не работает, можно и починить. Некоторые колонки играли, на других сидели, на третьи ставили чайник — тоже польза. Нафаня, долговязый юноша неопределенных студенческих лет, как раз сидел, пил чай и курил нечто отвратительное, специально, чтобы побесить вокалиста. Рэндом, вокалист, в наушниках и с гитарой сидел на другом комплекте колонок, повернувшись к Нафане спиной. Его глаза были закрыты, длинные черные волосы падали на худое, чисто британское лицо, пальцы бегали по струнам, извлекая мелодичные и не очень созвучия. Губы Рэндома беззвучно шевелились. Не то гитару настраивал, не то новое сочинял. Рэндом был застенчивый и привередливый, пока не выйдет на сцену. Там он впадал в транс, но не всегда, а только когда в ударе. Когда Рэндом бывал в ударе, его товарищи по группе любовались им и мечтали, как однажды раскрутятся и станут богатыми и знаменитыми. А когда нет, то просто играли в свое удовольствие.

На полу напротив Рэндома кучей лежали куртки участников группы. На куртках с ногами сидела Вероничка, смотрела на Рэндома влюбленными шоколадными глазами и ждала, когда он запоет. Вероничка — сама она просила называть ее Ники — не была в группе. Она училась в восьмом классе, дружила с Нафаней, сохла по Рэндому и мечтала научиться играть на бас-гитаре. Нафаня представлял ее соседям по Леннаучфильму так: «А это моя малолетняя фанатка». Соседи понимающе ухмылялись, и их уважение к Нафане возрастало. Вероничка была маленькая, большеглазая, коротко и криво стриженная, поскольку подстриглась сама в знак протеста против тирании бабушки. Рэндом к влюбленной школьнице под боком относился несколько настороженно. Но не гонял. Как и Михалыч — ударник, почтенный отец семейства лет двадцати восьми, который смотрел на Ники примерно как на домашнюю мышь. Пусть будет, раз уж завелась…

Рэндом открыл прозрачные голубые глаза и взял аккорд. Вероничка встрепенулась.

— Спой ту, про автокатастрофу, — умильно попросила она. — Как тот парень лежит на дороге, умирает, а над ним солнце заходит…

— А, «Последний закат». — Рэндом закатил глаза, подумал и сказал: — Не хочу. Не то настроение.

И снова взял аккорд, мажорный. Широко распахнул глаза, вздохнул…

— Ну, решили наконец, как младенца назовете? — громко спросил Нафаня, обращаясь к Михалычу. Рэндом закрыл рот, поднял голову и укоризненно покосился на бас-гитариста.

Упитанный, бритый наголо Михалыч оторвался от барабанной установки, которую как раз монтировал:

— Решили.

— И как?

— Елпифидором.

Нафаня заржал.

— Че, правда?!

— Неправда, — невозмутимо пробасил Михалыч. — Ну извини, достали уже. По двадцать раз на дню спрашивают. Нет, еще не решили.

— У однокашника сын родился, — начал Нафаня, закуривая новую сигарету. — Спрашиваю его: как назвали-то младенца? Он говорит — Семен Семеныч. Я обалдел. Сам-то он — Колян. Это как, говорю — Семеныч? А он: ты не понял — это имя такое, из двух слов.

Нафаня захохотал, выпустил облако дыма. Михалыч сдержанно улыбнулся. На куртках с опозданием захихикала Вероничка. Рэндом брезгливо посмотрел на Нафаню с сигаретой в зубах и капризно сказал:

— Нафаня, хорош смолить. Я не могу петь в дыму.

— Я сейчас открою форточку, — подскочила Ники.

— Лучше пусть катится в коридор. Нафаня, что за говно ты куришь?