Мой Друг Казанова

Чай с женской частью семьи Добровых разочаровал даже мою матушку. Она-то, вероятно, ожидала увидеть несчастную женщину и подающую надежды, но скромную девицу – этаких Пьеро и Коломбину. Вместо этого за столом сидели я, пап`a, мама, Пьеро и Арлекин. Валентина Сергеевна действительно производила впечатление нервной и вечно расстроенной особы, зато её дочка, Дарья, буквально светилась счастьем. Она без устали хохотала и постоянно улыбалась, – очевидно, она действительно собиралась стать фотомоделью и почему-то думала, что главное – это уметь улыбаться. Фотогеничности в ней не было, но это на мой вкус, зато ноги и в самом деле росли от шеи, а талия была такая узкая, что от плеч до бёдер Дарья походила на ультратонкие песочные часы. Она кидала изучающие взгляды то на меня, то на отца, потом стала сосредоточенно рассматривать наш ковёр на стене, при этом продолжая смеяться там, где считала нужным. Встреча была загублена окончательно, когда Дарья расхохоталась во время рассказа пап`a о курсиве пятнадцатого века. Почему ей показалось это смешным, не знаю, а только пап`a обиженно умолк, и мама бросилась спасать положение, предложив пирожные. Она протянула блюдо Дарье, но та, выкатив глаза, изображая ужас, и прикрывая рот рукой, вымолвила, что один кусок суфле навсегда загубит её надежды на карьеру фотомодели. Валентина Сергеевна сделала дочке замечание, мама попыталась сказать, что, мол, всё неважно, но пути назад уже не было. Я впервые увидел, что значит «метать глазами молнии». Дарья возмущенно кричала, что её мать – «автократор», «экцентрик» и просто не даёт ей жить, да и как её родители вообще могли подумать, что она возьмёт и загубит свою карьеру фотомодели, да ещё на самой заре, для того чтобы жить в этой маленькой квартирке, слушать рассказы свёкра о «кур… кур…висе» и рожать детей от такого, как я! Не спрашивая разрешений, Дарья вылетела из-за стола и убежала домой, а мама ещё долго приводила в чувства Валентину Сергеевну.

-6-

Я отправился домой поздно. Мама провожала плачущую Валентину Сергеевну до такси, я мыл на кухне посуду, а пап`a устроился в кресле перед телевизором. В своих спортивных привязанностях он был самым обыкновенным мужчиной: он любил футбол. Уставившись в экран неподвижным взором, он словно и в движениях футболистов видел загадочные виньетки курсива и тщетно пытался их разобрать. Я и представить себе не мог, что сталось бы с ним, не носи он очки? Это, наверное, ещё хуже, чем быть совершенно слепым: мучаешься всю жизнь оттого, что видишь калейдоскоп цветов, и не знаешь, что они скрывают.

С этими мыслями я брёл домой по набережной от «Парка культуры», когда мне на глаза попался какой-то чудак. Он гордо вышагивал по тротуару, изящно выставляя вперед носки туфель. На голове у него красовалась шляпа, из-под которой на плечи стекал крупными белыми волнами напудренный парик. Тросточка мерно постукивала по асфальту, а полы распахнутого плаща раздувал ветер, отчего со спины человек походил на павлина, когда тот раскладывает и опускает книзу хвост. Вокруг не было ни единой кинокамеры, а значит, человек не был актером. Впрочем, это мог быть просто какой-то любитель старины или модельер, предпочитавший гулять в ветреную погоду. Я ускорил шаг и, поравнявшись с ним, бросил взгляд на восхитительный профиль, в точности повторявший гравюры XVIII века. Сомнений не было: по набережной Москвы-реки шагал Джакомо Джироламо Казанова.

Сперва я подумал, что от вечера в компании лучшей части семьи Добровых у меня начались галлюцинации. Вторая мысль была более реалистичной: в последние несколько дней я только и делал, что перечитывал «Историю моей жизни», а уж столь глубокое проникновение в эпоху никого до добра не доводило. Но, так или иначе, а по набережной Москвы-реки продолжал идти Джакомо Казанова, и я, зачарованный и сбитый с толку, шёл рядом с ним.

Через пять минут он неожиданно остановился, повернулся ко мне и патетично произнёс на хорошем русском языке:

– Я и подумать не мог, во что превратится Париж!

Я не сразу осознал, что он вообще способен говорить, но тем не менее согласно кивнул. Он продолжал:

– Вообразите: столица мира стала захолустьем Европы! Друг мой, если б вы только посмотрели, на что похожа Венеция! По всему континенту один упадок и разорение, мораль окончательно прогнила, в святилищах муз бродят оборванцы, какие в мое время сражались на баррикадах, а учёность в таком же почете, в каком труд крестьянина у сильных мира сего.

Ветром ему подкатило под ноги пластиковую банку. Он изумленно поднял брови и уставился на меня с немым вопросом в широко раскрытых глазах. Я пожал плечами и, глупо улыбаясь, произнес:

– Это кетчуп.

– Что?

– Томатный соус.

– Разве вы не готовите его сами?

– Нет.

– В какой лавке он продаётся?

– В любой.

Он только смог произнести:

– Невероятно! —

и зашагал дальше по набережной.

– В мое время, – продолжил он чуть погодя, – в Париже все соусы готовились в кухнях, и сколько их было! Бешамель, эспаньоль, альманд, оландэз, майонез…