Мой друг Роллинзон

Я не видел его до начала урока геометрии – это было приблизительно через час. Он не подошел ко мне после своего разговора с Плэйном. Как и раньше утром, несколько товарищей подходили ко мне с расспросами о том, что я думаю делать в случае дознания со стороны начальства, но все они не смогли удовлетворить свое любопытство. Я же был до такой степени оскорблен поведением Роллинзона, что окончательно решил не спрашивать у него ни слова, ни единственного слова. Он должен сам заговорить. Он видит, что я делаю для него, и теперь его очередь действовать. Я же буду ждать, хотя бы до самого судного дня.

Так томительно тянулось время после завтрака, расспросы товарищей раздражали меня, а в воздухе носилась гроза. Я чувствовал, что что-нибудь наверняка выяснится еще до вечера. Теперь, когда Роллинзон сознался, – а он, конечно же, сознался в разговоре с Плэйном, – директор не станет терять времени, чтобы уладить дело, и устроит публичное извинение. Директор будет рад покончить с этим, и можно было уверенно предположить, что ничем иным Хьюветт не удовлетворится.

Таким образом, я был вполне подготовлен к приглашению в большой зал, которое действительно было разослано по всем классам и предлагало всем собраться к четырем часам. Когда мы вошли, директор был уже в зале, на своей кафедре. На этот раз не было ни шума, ни рукоплесканий, в зале царило пренеприятное молчание. Классы проходили к своим скамьям с таким видом, как будто бы у всех были запечатаны рты. И все тихо садились по местам.

Когда мы тоже сели, я увидел Роллинзона рядом с собой, как и всегда. Но только теперь мы даже не взглянули друг на друга.

Директор не стал тратить время на предисловие. По самой манере, с которой он приступил к делу, всякий мог догадаться, что ему хотелось как можно скорее покончить с этим.

– Сегодня утром, – начал он, – на доске в большом коридоре был найден лист бумаги с рисунком, весьма оскорбительным для одного из ваших учителей. Я говорю про то, что некоторые из вас уже видели.

Он взял листок, подержал его несколько секунд так, чтобы все видели, и положил на стол. Затем он продолжал, и то, что он сказал дальше, сильно изуми ло меня.

– Я уже пытался дознаться, кто это сделал, но без всякого результата. Теперь мне приходится делать допрос всей школе. Хорошо зная своих воспитанников, я уверен, что этот допрос не будет напрасным. Я прошу встать того, кто сделал этот рисунок.

Все мы хорошо знали, что директор должен произнести эти слова. Несмотря на это, они прозвучали для всех очень неожиданно. Наступила полная тишина. Директор подождал с полминуты, – в ответ не было ни звука.

– Я повторю свой вопрос несколько иначе, – сказал он, и снова взглянул на лежавший перед ним листок. – Пусть встанет тот из вас, кто нарисовал этот рисунок, или тот, кто приколол его к доске.

Снова наступило молчание. Это время показалось мне крайне тяжелым, но я знал, что для того, кто сидел рядом со мной, оно было еще тяжелее. Секунды шли, а он не двигался. Я не смог удержаться, поэтому повернулся и взглянул на него.

Не особенно приятно смотреть на лицо любимого друга и видеть на нем то, что я увидел на лице Роллинзона. Взглянув, я тотчас же раскаялся, что сделал это, и поскорее отвернулся. Теперь я был уверен, что директор не добьется желаемого ответа, даже если бы он собирался ждать еще целую неделю. Лицо Роллинзона застыло, как мрамор.

Но директор не стал ждать так долго. Он выдержал еще несколько секунд, в течение которых молчание как будто все более сгущалось, а потом сказал:

– Мне будет очень жаль, если вы заставите меня предпринимать иные меры! Я прошу встать мальчика… или мальчиков…

Снова минутное ожидание, и снова никакого ответа. Потом мы услышали слова: «Вы можете идти», и молчанию наступил конец. Все классы тотчас же направились к дверям.

Несмотря на то, что я не вполне отдавал себе в этом отчет, я почувствовал, что Роллинзон сделал нечто такое, на что были способны лишь очень немногие из обитателей Берроу. Он отказался сознаться, хотя тут была затронута его честь.

Глава VI Наказаны

В течение нескольких часов вся эта история из пустяка разрослась в очень серьезное дело. В первую минуту вывешенный на доске листок бумаги казался простой шуткой с небольшим оттенком мести, почти тем же казался он и тогда, когда на сцену выступил Хьюветт. Но когда всю школу созвали для допроса, дело было уже значительно серьезнее, а когда допрос закончился, оно превратилось в вопрос высшей степени важности.

Все знали, конечно, что остановиться на этом оно не могло. Очевидно, директор сделает следующий шаг, и всех очень волновал вопрос, что именно он предпримет. Общее мнение склонялось к тому, что он будет призывать к себе поочередно всех учеников пятого и шестого классов и допрашивать их наедине. Большинству мальчиков очень хотелось, чтобы так и было, только двое из нас, кажется, не желали этого.