Мой друг Роллинзон

По мере приближения к школе наше настроение становилось все грустнее и грустнее. Оказалось, что и другие, кроме Комлея, отправились к нам с известием о вывешенном директором объявлении. Комлей только опередил их всех, теперь же мы постепенно встречали их по дороге и от каждого слышали одно и то же:

– Знаете, господа, конец вашему крикету. Пятый и шестой классы наказаны!

И с каждой встречей лица окружавших меня товарищей становились все мрачнее и мрачнее, а я (вероятно, и Роллинзон точно так же) чувствовал себя все более и более неловко.

Мы направились прямо в коридор, к доске. Около нее стояло несколько малышей, которые при нашем появлении рассыпались в стороны. На том же самом месте, где утром висел зло счастный рисунок, мы увидели теперь другой лист бумаги со следующими словами:

Тут не могло быть никаких сомнений, а между тем мы все стояли молчаливой толпой и смотрели – так же точно, как утром смотрели на другой листок на этой же доске. И все отлично понимали, что последнее было результатом первого. Так вот зачем директор потребовал Плэйна и почему Плэйн не смог присоединиться к нашей игре.

Первым заговорил Хэнкок. Он обычно говорит первым, и почти всегда его замечания всех раздражают.

– Ну, – сказал он, – это довольно скверно.

«Довольно скверно» было слишком слабое выражение.

– А не отправиться ли нам к директору? – спросил Вебб. – Давайте выберем депутатов.

– Я предлагаю созвать общую сходку! – воскликнул еще кто-то. – Желал бы я знать, кто согласится на такое положение вещей?

Это было прекрасно, но все чувствовали, что как бы то ни было, а придется смириться, – мы хорошо знали Крокфорда: не такой это был человек, чтобы сегодня отдавать приказание, а назавтра без должного основания отменять его.

– Во всяком случае, – сказал Гибсон, – крикет можно считать закрытым на все лето.

– И купание тоже, – отозвался Эндрюс.

– И все остальное также, – добавил Дин.

Действительно, так и следовало считать. Все наши забавы на воздухе прекращались, оба старших класса должны были сидеть в школе, причем без всяких рассуждений. Некоторых это просто выводило из себя.

Предстояло еще объяснение с шестиклассниками, для которых эта история была особенно болезненна. Эндрюс и Грин, резко отвернувшись от доски, ушли в ком нату Плэйна. Филдинг, Вебб и еще несколько человек последовали за ними, группа у доски разбилась. Я пере оделся, прошел прямо в свою классную комнату и уселся за книги.

Через несколько минут ко мне присоединился Роллинзон. Я не взглянул на него, когда он вошел. Он молча сел на свое место по другую сторону стола. Однако, открыв перед собой книгу и взяв в руку перо, он и не думал приниматься за перевод. Мне пришло в голову, что он хочет что-то сказать мне. Наконец-то!

Я поднял на него глаза и увидел, что он глядит на меня. Когда наши взоры встретились, он сказал:

– Чересчур жестоко они решили, не правда ли?

– Что? – коротко спросил я.

Мне показалось, что он слишком хладнокровно говорит об этом.

– Я говорю о запрещении директора. Вернее всего, это выдумка Хьюветта.

– Вероятно, так, – ответил я все тем же тоном.

Почувствовал ли он мою холодность или, может быть, просто раздумал говорить со мной дальше, но только он вернулся к своему делу и старательно занялся переводом. Приблизительно через полчаса после этого к нам вошли Плэйн и Филдинг. Они пришли вместе, и я сразу догадался, что шестиклассники переговорили между собой и что Плэйн с Филдингом принесли результат этих переговоров. Плэйн был вежлив, насколько это было возможно в данных обстоятельствах, но было видно, что он очень расстроен.

– Мы только на минутку, – сказал он, войдя в комнату. – Нам нужно сказать вам несколько слов, господа, по поводу истории с рисунком.

– Отлично, – ответил я, не глядя на Роллинзона. – Мы к вашим услугам.

Тут Плэйн пристально посмотрел на меня.

– Вы помните, что говорили мне сегодня утром, Браун, – сказал он. – Я хотел бы узнать, не можете ли вы что-нибудь добавить к сказанному, ведь вы видите, что пятый и шестой классы наказаны чересчур жестоко.

Это была манера Плэйна – прямо и ясно, без всяких лишних слов. Я немного рассердился сначала, но тут же согласился, что он не мог действовать иначе. Только это ему и оставалось.

– Нет, – спокойно ответил я. – Мне нечего больше добавить.

Этого было достаточно для Плэйна, и он обратился к Роллинзону.

– Роллинзон, – сказал Плэйн точно таким же тоном, – сегодня утром вы мне сообщили, что ничего не можете сказать об этом рисунке. Не скажете ли вы что-нибудь теперь – когда из-за этого приходится страдать нам всем?

Я понимал, что Роллинзону представляется последний удобный случай. В то же время я не мог рассчитывать, что он захочет сознаться Плэйну – ведь он отказался сознаться директору и даже мне не обмолвился ни словом. И я нисколько не удивился его ответу:

– Нет, мне нечего вам сказать.

Они глядели прямо в глаза друг другу. Роллинзон, немного покраснев, смотрел грустно, Плэйн – еще более пронизывающим взором, чем вначале. А когда Плэйн так смотрел в глаза, то бывало нелегко выдержать его взгляд.