Мой друг Тина Бабе

Фрау Элинор несколько раз повторила: «Отвратительно, как отвратительно!» Теперь и она настаивала на том, что стрелявший должен быть покаран и надо вызвать не только жандармов, но и криминальную полицию.

Мне ничего другого не оставалось, как осторожно разъяснить дамам, что дело не может кончиться для меня благоприятно, если подзаборного стрелка привлекут к ответственности. В каждом государстве есть люди, пользующиеся любыми правами, а есть бесправные, и, покуда стоит мир, роли эти могут меняться в зависимости от государства, а в том государстве, которое мы видим перед собой, я сейчас абсолютно бесправен. Может быть, я не должен был это от них скрывать. Во всяком случае, уже доказано, что сей предупредительный выстрел оказался весьма своевременным и необходимым.

И с этим я ушел, дамы успокоились и ничего больше в связи с выстрелом не предпринимали. Возможно, они даже были рады без лишних хлопот избавиться от «политического», не знаю.

На бирже труда меня спросили, понимаю ли я что-нибудь в лошадях, и я с чистой совестью мог сказать, что да, и получил место, где мне приходилось иметь дело с лошадьми; день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем объезжал я молодых лошадей, которых привозили из венгерских степей, и мне доставляло удовольствие с каждым днем находить все большее взаимопонимание со своенравными животными. Но это была суровая работа, не допускающая сантиментов и не оставляющая простора мыслям о некой Завирушке, ибо по ночам я спал как убитый. Но тут уже начинается новая история, еще прежде чем я успел досказать старую.

Кроме той родины, где ты родился, и той родины, которую ты для себя избрал, существует еще третья, «рабочая родина», и такой рабочей родиной на несколько лет стал для меня Гроттенштадт. После войны я, покинув свое убежище в Чехословакии, опять вернулся в Гроттенштадт и работал там в садоводстве и не мог нарадоваться своему извилистому жизненному пути, который первым делом привел меня сюда.

Стоял июнь, начало лета, то, чего я не мог получить по карточкам, росло на деревьях и грядках, и я решил, кроме того, завести кроликов, откармливая их травой, росшей на межах, и сорняками. Мне вспомнилась принадлежавшая дамам Разунке ферма ангорских кроликов, начало которой положили самочки, привезенные мною в Тюрингию из Нижней Баварии.

Однажды воскресным утром я отправился с визитом к дамам. Дубы и ясени были покрыты свежей июньской листвой, словно никогда над ними не летали самолеты с грузом фугасных и зажигательных бомб, и буки раскинули чувственно-красные кроны над воротами маленького дворца, только в стенах и в ограде из колючей проволоки были заметны дыры.

Перед лубяным домиком стояла одна из двух белых скамей, напомнивших мне кое-что связанное с некоей грозой; краска на скамье облупилась, но что скамейке до этого, и кому, спрашивается, это мешает на ней сидеть?

Там сидела фрау Герма, размышляла, рассматривала что-то в кустах или в трансе писала картину без холста и кисти. Я поздоровался. Она взглянула и сразу узнала меня.

— Нет, это и вправду вы?

Она уже слышала, что я вернулся и поселился неподалеку; она была очень разговорчива и непринужденна, такой я ее никогда прежде не знал.

Она рассказала, что теперь опять может говорить по-русски, а раньше никогда даже речи не возникало, что она знает русский. Тем не менее это так, и у нее в доме живет русский комендант, весьма образованный человек.

Много было событий: умерла фрау Элинор, и горничная Яна присоединилась к своим святым. Что-то прибавилось, что-то убавилось, и кухонная девушка Пепи потеряла невинность, увы, не по своей воле. Их сосед, местный фюрер, арестован, его сын погиб на войне.

— Он слишком любил стрелять, — сказал я.

Фрау Герма не поняла. Она опять заговорила о русском коменданте.

— Вы только подумайте, он очень ценит мои картины, он подолгу стоял перед ними и даже помог их сохранить, правда-правда! Да, мы теперь много говорим по-русски, — повторила она. — И не исключено, он так считает, что в один прекрасный день я смогу, не подвергаясь опасности, снова увидеть мою Ригу, и тогда я опять буду писать, напишу все, что у меня накипело, правда-правда!

Она произносила это так восторженно, что я смог себе представить, как она выглядела двадцатилетней девушкой. Она смотрела на поля сквозь прохудившуюся парковую ограду, как будто уже видела то, что напишет в будущем.

Я было собрался уйти, но она замахала руками:

— Я вспомнила, я должна вам кое-что передать.

Она пошла со мной к дому. Двигалась она с трудом, на ней были высокие шнурованные ботинки, доходившие до икр. Темно-синее одеяние было подкорочено, и очень неровно, может быть, кое-что пришлось обрезать — послевоенная нужда!

Я ждал в сенях, сидя в одном из старых, уже облезлых кожаных кресел. У котла парового отопления не хватало многих деталей. Ни фрау Герма, ни Пепи этого не замечали, ведь сейчас еще только июнь. С двери людской исчезла медная ручка.