Мои друзья скандинавы

Видно было, что старая обида быльем не заросла…

Англичане, французы, американцы, голландцы, бельгийцы спокойно возвращались домой. Итальянцам и немцам путь туда был заказан — и это понятно: на пустынных плоскогорьях Испании они сражались против Гитлера и Муссолини. Шведы спокойно возвращались к своим пенатам. За некоторых норвежцев, попавших в плен к франкистам, хлопотал сам норвежский король…

— А нас обманули! — с неистовством повторил Хаутоярви…

Бывший хельсинкский губернатор генерал Яландер приехал в лагеря во Франции, где, после того как в Испании восторжествовали фашисты, содержались бывшие интербригадовцы, и, обратившись к финнам, дал честное слово, что они могут спокойно возвращаться в Суоми, никто их пальцем не тронет…

— И мы поверили его слову, — говорит Пааво и с такой силой хлещет себя веником, будто расправляется с клятвопреступником…

Когда пароход, на борту которого находились бывшие бойцы интербригад, подходил к причалам Хельсинки, высыпавшие на палубу пассажиры увидели, что безлюдная площадь перед пристанью окружена полицейскими и на сходни нацелены рыльца пулеметов. -

Все финны-интербригадовцы попали с корабля — нет, не на бал, а в тюрьму и были приговорены к длительному тюремному заключению за то, что, вопреки местным законам, приняли участие в чужой войне…

Но хотя обвиняемые и утверждали, что война-то эта была «не чужая, а за честь Суоми», им все же пришлось провести в тюремных казематах несколько лет.

— Интересно, — сказал Пааво, — наши тогдашние правители в годы войны делали все, чтобы сохранить в целости «Трех кузнецов», даже обложили мешками с песком. Но они ничего не имели против того, чтобы «оригинал» — натурщик — окончил свою жизнь в концентрационном лагере!

Освободили их только в 1945 году, после того как Финляндия. разорвав союз с Гитлером, вышла из войны. Тогда-то Хаутоярви и был избран начальником полиции столицы. Он занимал этот пост почти три года — намного дольше, чем Ровно, находившийся в этой же должности в семнадцатом году.

— Я еще на палубе все понял, — говорит Хаутоярви, — и очень жалел, что мы поверили этой буржуазной лисице Яландеру и сдали оружие… Мне бы тогда в руки автомат!

— Ну нет, — остановил его Пааво, — хорошо, что мы с ходу не ввязались в драку… Перебили бы нас, как куропаток, и без всякой пользы для дела… Не имели бы мы своего полицмейстера! — улыбнулся он.

Сейчас Хаутоярви был директором нового Дома культуры, недавно выстроенного рабочими столицы и сразу же ставшего ее достопримечательностью.

— Рядом со мной на палубе стоял однорукий Калапакса, — вспоминал Виллениус. — Уж на что был спокойный человек, никто не мог разобрать, когда он шутит, когда говорит всерьез, но и он чуть не плакал от злости, увидев, какую нам приготовили триумфальную встречу… Еще по дороге в Испанию, в Стокгольме, он сказал мне: «Я съем свои старые брюки, если не уничтожу танк и десяток фашистов!..» И свое обещание он выполнил.

— Что, съел брюки? — спросил, подмигнув мне, Армас.

— Нет, наша группа взорвала эшелон с танками далеко от фронта… Близ Гренады… На каждого из группы пришлось больше чем по танку!..

Один за другим сыпались рассказы о подвигах друзей, и кто бы после этого поверил в «прирожденную» молчаливость финнов! Истории теснились в моей памяти, подминая одна другую, а записывать здесь, в предбаннике, кроме имен и названий мест, ничего не удавалось…

— Товарищи, я устал переводить, — взмолился Армас.

В эту самую минуту раздался стук в дверь. Хозяйка торопила. Кофе давно готов! Нас ждут за столом…

Мы условились о новой встрече и, одевшись, разгоряченные беседой и паром, гуськом по лесенке из полуподвала, где помещалась банька, поднялись в большую уютную угловую комнату. И сразу за столом, уставленным снедью, нарушая все правила приличия, я раскрыл записную книжку и наскоро записал кое-что из только что услышанного, в то время как Виллениус горячо заспорил о чем-то с Пааво…

Но тут неожиданно послышалось отчетливое бульканье воды, шарканье шаек, словно мы находились не в гостиной, а по прежнему сидели в баньке. Звуки эти шли из радиоприемника, только что включенного Хаутоярви. И вдруг на фоне не то всплесков воды, не то звонких шлепков ладонью по голому телу уверенный мужской голос на чистейшем русском языке возгласил:

«Я очень люблю париться в бане…»

— Что это такое? — изумился я.

— Это радиорепортаж из Сандуновских бань. Из Москвы, — развеселился Армас Эйкия. — Третий раз повторяется по просьбе слушателей…

«Да, я часто хожу в Сандуны. Сам-то я по профессии инженер», — перебил русский голос из Москвы объяснения Армаса.

И тут же кто-то быстро заговорил, затараторил по-фински.

— Он рассказывает, что стоит в облаках пара перед человеком, покрытым клочьями мыльной пены, — быстро переводил мне Эйкия слова комментатора, в то время как остальные, прервав спор, внимательно слушали радиопередачу…

Комментатор расспрашивал московского инженера о его работе и заработке, о том, как часто тот парится, а затем перешел к другому. Тот, сидя на полке, хлестал себя по спине березовым веником, который принес из дома…