Мои друзья

Мы целовались долго, с обнаженными головами. В такой близости от своих я не узнавал глаз Бланш.

Она меня нежно отстранила.

– Поспешим. А то я опоздаю.

Прижавшись, как парочка под зонтиком, мы пошли обратно.

Кафе "Три мушкетера" было набито битком. На сцене белого дерева пел комик. Афиши рекламировали певицу легкого жанра де Мирту.

Пока Бланш пробиралась к двери, на которой мелом было написано "Вход для артистов", я нашел столик и сел.

Посетители смотрели на меня с восхищением, полагая, что я – любовник певицы.

Тенор-бретонец сменил комика. Пианист, у которого, благодаря длинным волосам, был красивый профиль, заиграл бретонский "Пемполез".

Рядом со мной какой-то человек преступного вида, опустив голову, пел себе под нос. В его рукаве на запястье я видел половину татуировки. Чуть дальше женщина облизывала пальцы, склеенные ликером.

Потом на эстраде появилась Бланш. Я подумал, что она будет искать меня глазами, но этого она не сделала.

Сцепив руки, она спела три песни, и, когда кончила, спустилась с эстрады, придерживая юбку.

Через несколько минут она села рядом со мной.

– Можем вернуться.

– Вы живете далеко, мадемуазель?

– Да, рю Лафайет, в отеле "Модерн".

II

Через час мы вошли в отель.

Коридорный спал, сидя в кресле, соединив ноги так, будто они были у него связаны.

Издали я видел себя в зеркале идущим, и чтобы продолжать себя видеть, я покинул ковер.

Лестница, должно быть, оставалась освещенной всю ночь. Ковер, придерживаемый медными стержнями, придавал ей достойный вид.

Комната Бланш была в беспорядке. На обогревателе сох носовой платок. Рубашка свисала с ключа шкафа.

Посреди потолка было кольцо без подвески.

Не осмеливаясь сесть, не зная, что делать между этими четырьмя стенами, я прогуливался по комнате и каждый раз, когда я проходил перед зеркальным шкафом, картонки на нем качались.

Бланш не могла задернуть шторы: слишком высокие кольца не скользили по рейкам. В конце концов, у нее получилось.

Потом, не заботясь о моем присутствии, она разделась; в рубашке она выглядела иначе.

Она почистила уши выгнутой стороной шпильки для волос. Она помылась, но как-то странно.

С тех пор как она перемещалась босиком, шаги ее укоротились.

Внезапно она скользнула под простыни, не без того, чтоб перед этим вытереть подошвы ног о покрывало.

Я проснулся рано. Свет нижнего этажа проникал в окно. Шел дождь. Я слышал капли, которые падали на стекла.

Бланш спала. Она занимала почти все место в кровати.

Ее ноздри и лоб блестели. Рот был приоткрыт, и губы, будучи разделенными, казалось, не принадлежали этому рту.

Я пожалел о своей постели. Мне захотелось тихо встать, одеться и уйти, выйти под дождь, оставить эту комнату, которая пахла нашим дыханием и запертой мануфактурой.

Начинался день. Я различал одежду на стуле и бесполезные вазы на камине.

Внезапно веки Бланш поднялись, открыв два мертвых глаза. Она пробормотала несколько слов, передвинула ноги и потянула инстинктивно к себе все одеяла.

Я вылез из постели, волосы в беспорядке, слишком большая рубашка до колен.

Я помылся холодной водой без мыла, и еще сонный подошел к окну.

Я увидел улицу, которую не знал, трамваи, зонтики и золоченые буквы на балконе.

Небо было серым, и когда я поднял голову, капли упали мне на лоб.

– Ты уходишь, дорогой?

– Да.

Я быстро оделся.

– Когда я смогу тебя снова увидеть, Бланш?

– Не знаю.

– Завтра?

– Если хочешь.

Я поцеловал свою любовницу в лоб и вышел.

Лестница пахла шоколадом. На полу я увидел поднос.

Через минуту я был на улице.

Никогда больше я не пытался увидеть Бланш.

I

Хозяин дома попросил меня съехать.

Будто бы жильцы жаловались, что я не работаю. Я, однако, жил очень сдержанно. По лестнице спускался осторожно. Был на редкость доброжелателен. Когда пожилая дама с третьего этажа несла слишком тяжелую сетку, я приходил ей на помощь. Я вытирал ноги обо все три коврика, предшествующих лестнице. Соблюдал правила дома, вывешенные перед дверью консьержки. Не плевал на ступеньки, как это делает господин Лекуан. Вечерами, когда возвращался, не бросал спички, которыми освещал себе путь. И я платил квартплату, да, платил. Правда, я никогда не давал Божьей подати консьержке, но, с другой стороны, не очень ее и беспокоил. Только раз или два в неделю я возвращался после десяти. Много ли трудов для консьержки – дернуть за шнурок. Она делает это машинально, не просыпаясь.

Я обитал на шестом этаже, вдали от съемщиков квартир. Я не пел и не смеялся – из деликатности, поскольку не работал.

Человек, как я, который не работает, всегда будет ненавидим.

В этом доме трудящихся я был безумцем, которым, в глубине, все бы хотели быть. Я был тем, кто отказался от мяса, от кино, от шерсти, чтобы быть свободным. Я был тем, кто, сам того не желая, каждый день напоминает людям об их жалком существовании.

Мне не простили, что я свободен и ничуть не страшусь нищеты.

Хозяин выгнал меня по закону, на бумаге с маркой.

Мои соседи сказали ему, что я грязный, гордый и, возможно даже, что ко мне приходят женщины.

Бог знает, какой я щедрый. Бог знает, сколько добрых дел я сделал.