Мой французский дядюшка

- Ого, свинтили! - услышал голос Огюста. Он стоял у окна, прижав к нему нос. Я поднял голову. Мордовороты в желтых пальто заталкивали какого-то человека в машину, и влезли следом. Мелькнуло черное пальто.

Знакомое пальто.

На ком-то из моих знакомых я видел такое пальто. Стал вспоминать, и не мог вспомнить. Полицейский подошел к машине и сел в нее вслед за мордоворотом в желтом.

Автомобиль сразу же сорвался с места, выехал на рю Удино и повернул к Бульвару Инвалидов.

Следом рвануло и красное такси.

Огюст повернулся ко мне:

- Видали, Пьер? Сыщики схватили какого-то мошенника.

Я воспеваю ГПУ, которое формируется В сегодняшней Франции.

Я воспеваю ГПУ,

Которое нужно нам во Франции...

Луи Арагон

29

Запись по фильму

Чьи-то руки маленьким ключом открывают шкаф и достают галстук, за­вернутый в шелковую бумагу. Коробка, бумага и галстук должны быть покрыты косыми полосками, такими же, как полосы дождя, но только другой ширины. Та же комната. У кровати стоит девушка. Она неотрывно смотрит на детали ко­стюма персонажа - пелеринки, коробочку, жесткий воротничок, темный, одно­тонный галстук, - все это разложено таким образом, будто надето на челове­ка, лежащего на кровати. Наконец, девушка решается взять в руки воротничок, чтобы снять с него однотонный галстук и заменить полосатым, который был в коробке. Затем она помещает воротничок с галстуком на прежнее место и са­дится у кровати в позе человека, бодрствующего у ложа покойника. (Nota Вепе: Подушка и одеяло на кровати слегка смяты и придавлены, словно под тяжестью человеческого тела.) Вдруг ей кажется, что кто-то стоит у нее за спиной. Она оборачивается и видит того же самого человека, но теперь уже одетого без всяких ухищрений. Это отнюдь не удивляет ее. Он внимательно разглядывает что-то у себя в правой руке. Девушка подходит и тоже смотрит на его ладонь.

- Русский я. А все, что от русского исходит, непременно дерзостью пахнет: как - политика, как - вольнодумство, критика и все такое прочее... Потому... На­род мы скифский, русский. Народ мы сильный и дерзкий. Свет перевернуть хотим. Да-с. Как старую кадушку. А кто же под кадушкой-то сидеть будет? Ах, милые!

Не знаю. И потому - кончаю. На прощание только прибавлю свое малюсенькое изреченьице: «А все-таки - фиалка машинку победит!»

- Поэт, - хмыкнул Поплавский. - Привет, поэт Павел Бред! Наливай.

Я посмотрел на бутылку:

- Никогда не пил такого вина.

- Понравилось? - обрадовался Поплавский. - Хорошее вино. Именно такое вино мы пили с Куприным Александром Иванычем.

- С Куприным? - не поверил Горгулов. - Опять врешь.

С трудом я вспомнил, что Куприн - русский писатель, даже что-то читал, когда учился в гимназии. Но что читал - не помню.

- А разве я не мог выпить с Куприным? Я работал в зверинце.

- Ты? В зверинце?

- А разве я не мог работать в зверинце? В кафе заходил после работы. Куприна там знали. К нему приставал один мужик. То ли каменщик, то ли садовник. Звали Поль. Этот Поль напивался как свинья и приставал к Куприну: - Мэтр, я не Поль. Я - Артур. Как так? А очень просто. Когда трезвый, то Поль. А как напьется - раз­двоение личности, и уже он не Поль, а какой-то таинственный Артур... И Куприн восхищался: - Какая фантазия, а?!

- Все ты врешь, - убедительно произнес Горгулов и посмотрел в глаза Пьера, словно прося поддержки. - Тоже мне писатель - Куприн!

Поплавский неожиданно обиделся за Куприна.

- Много ты, Пашка, понимаешь! Он хороший писатель, но несчастный человек.

- Чем же несчастный?

Поплавский налил всем понемногу и, подняв стакан, провозгласил:

- Он не может писать по памяти, как Бунин, Шмелев или Ремизов. Он должен жить жизнью людей, о которых пишет, - будь то балаклавские рыбаки или шлюхи из «Ямы».

- А Бунин? - спросил я, вспоминая «Деревню».