Мой гарем

— Дося, — продолжала Валентина, — стань у дверей, постереги, я его сейчас поцелую… Ха-ха-ха!.. Скажите, как вы думаете, шучу я теперь или нет?.. Ну, уж так и быть, пока не поцелую. Коричневые зверьки — это несчастные женщины, это мы с Досей, а в корзинке с сеном остался их султан и повелитель, который их ужасно обижает, и мы его за это с Досей не любим. Правда, Дося? Жалко, что ежиков нет, они где-нибудь за столом или за дровами. Знаете что, — докончила она быстро, когда они проходили через гостиную, — я не люблю и никогда не любила мужа, мне его только жалко, и я к нему очень привыкла. Поняли теперь?

И больше она ничего не успела или не захотела сказать.

— Как вам понравились маленькие свинки? — спрашивал Антон Герасимович с ударением на слове маленькие. — О больших я пока молчу. Черт с ними совсем. Вообще… я сегодня добр, весел и снисходителен. Очень благодарю вас, Лютиков, что пришли, и никаких. Это, впрочем, нисколько не помешает мне хмуриться и придираться к вам на службе. Сегодня вы опоздали на целый час, а вчера на три четверти часа. Я все это заношу вам в кондуит. И я предупреждаю вас, что надо работать. Да-с. Это ничего не значит, что вы лицеист, племянник министра. Черт знает! кажется, я опять напился. А почему? Потому, что я несчастный человек. Я певец, тенор ди-форца, у меня голос не меньше, чем у Таманьо, а меня заставляют писать доклады и рапорты в сенат. И никто не хочет понять, черт бы всех взял. Я Валентину ненавижу, она дрянь. А чижика люблю. Он меня один понимает.

Казалось, время летит с удесятеренной быстротой. Пьяная откровенность Антона Герасимовича, дразнящая красота Валентины, низкие потолки и уютная теснота комнат, беспорядочно расставленные диванчики, креслица, множество ковриков, подушечек, занавесочек, духи Валентины, сползающий то с одного, то с другого плеча край капота, черные омуты глаз, отдающиеся губы, розовый вкрадчивый сладкий мускат, появляющаяся на пороге и настойчиво вонзающая свои зеленые раскосые и неподвижные глаза Дося — вся эта интимность чужой жизни, так легко и быстро окутавшая Сережу, наполнила его душу и тело каким-то сладостным растущим беспокойством. Ему даже и не хотелось приходить в себя. Пусть с той же откровенностью развертывается лента, и щекочет любопытство, и возбуждает ожидание чего-то, еще не испытанного никогда. Интересно следить за окружающим и за самим собою, как в каком-то странно знакомом, но чуть-чуть позабытом рассказе. Интересно и немного жутко, потому что главный герой рассказа сам Сережа, его молодость, костюм, ямочки на щеках. И особенно хорошо, что он ни в чем не может разобраться, не знает, что говорить, и, как бы ни ломал голову, ему не угадать, что его ждет через пять минут.

V

В одиннадцатом часу пришел племянник Антона Герасимовича, артиллерийский поручик Мерц, но с его приходом ничего не изменилось. Только с обновленной энергией заговорил, забрюзжал и зажестикулировал Антон Герасимович, обновленно заулыбалась Сереже Валентина и еще чаще стала появляться на пороге Дося.

Походка Доси была оригинальная: ступала она как-то чересчур упруго, точно несгибающимися ногами, и при этом странно вытягивала свою точеную смуглую шею. И раскосые, изумрудные глаза впивались в Сережу Лютикова все неподвижнее и острее. «Не смотри на него, дразнилка!» — сказала между прочим Валентина. Та прождала секунду, повернулась и пошла, а Сереже почудилось, что она высунула кончик языка.

Поручик Мерц, белобрысый, в очках, с красноватым обветренным лицом и тонкими бледными губами, слился с общим настроением. Весело позвякивая шпорами, заходил по комнатам, закуривая, размашисто чиркал спичкой и, чокаясь с Антоном Герасимовичем, громко стучал стаканом. И к Валентине он обращался так: «глубокоуважаемая тетушка», «очаровательная хозяюшка», «наша ослепительная председательница» и т. д.

И Сережа Лютиков почувствовал себя с приходом Мерца почему-то еще легче.

Антон Герасимович уже говорил:

— Я широкий человек. Я талантливый человек. Я презираю чиновников и себя чиновником не считаю. Да-с. И если лучше меня во всем департаменте никто не пишет докладов, так это именно оттого, что во мне погиб писатель, поэт. Валентина, отойди от Сергея Ивановича. Вот мой племянник давно в нее влюблен, а что толку? Обернет вокруг пальца, выворотит наизнанку, и больше ничего. Ведь так, Мерцуля?

— Правда, дядюшка, правда! — говорил Мерц. — Очаровательная тетушка! Вашу ручку.

— Не дам, — говорила, не давая руки, Валентина, — пусть лучше он поцелует.

Сережа целовал руку и думал, как бы сделать, чтобы хоть минуту побыть с ней наедине, и уже сам смотрел ей пристально в глаза. Дося принесла еще четыре бутылки пива, и Антон Герасимович закричал:

— Ура, ура! Ну-ка, артиллерия, разряжай дальнобойные орудия. Валентина, а у нас есть резерв?

— Нет, уж довольно, не будет тебе никакого резерва! Ты и так отвратительный! Можете идти доканчивать в ресторане.

— Ура, пойдем в ресторан.

— И, пожалуйста, поскорее, — сердито говорила Валентина.

— Но надеюсь, многоуважаемая тетушка, и вы вместе с нами, — сказал поручик.