Мой гарем

На диване против Нагурского сидели молодой священник и дама, и по разговору, который они тихонько вели между собой, можно было догадаться, что они — муж и жена, недавно повенчаны, и дорога куда-то под Москву, в назначенный пастырю приход, почти совпала с их свадебным путешествием.

У священника было худощавое, поросшее клочковатой бородкой лицо, встревоженные бегающие глаза и круглый безусый рот. Черный соломенный котелок и светло-коричневая люстриновая ряса блестели, точно покрытые лаком, и по тому, как священник откидывал широкие рукава, было видно, что ему непривычен недавно надетый костюм. Попадья выглядела крупнее и полнее мужа, была некрасива, но, улыбаясь, открывала чудесные мелкие зубы, и на щеках у нее показывались две глубокие и нежные ямочки. Молодые видимо ухаживали друг за другом и все время ели апельсины и пастилу.

Сидя против них в театрально небрежной позе, поручик заметил, что попадью забавляет путешествие и что ей весело, а священника конфузит ее веселость и то, что она ухаживает за ним не как за батюшкой, а как за самым обыкновенным мужем. Потом поручик увидел, что женщина соблазнительно сложена, что у нее полная грудь и в то же время очень тонкая талия, что ноги у нее небольшие, обутые совсем не по-дорожному в голубые чулки и черные вырезанные туфли с золотыми пуговками. И пахло от нее дорогими модными духами.

На станции неожиданно затормозили поезд, попадья уронила апельсин, Нагурский поднял, передал ей и при этом коротко звякнул шпорами. Та улыбнулась и сразу как-то затихла, а священник открыл свой круглый розовый рот, сказал: «Благодарствуйте» — и вытер лицо пестрым шелковым платком. Затем офицер предложил священнику «Новое Время», а тот угостил его пастилой, и в несколько минут завязался разговор, из которого, между прочим, выяснилось, что попадья — дочь известного соборного протоиерея, кончила гимназию и воспитывалась на светский лад: посещала театры и танцевала на вечерах. А ее муж — товарищ ее детства и сын другого соборного протоиерея.

Молодая женщина оживленно болтала, смеялась и из некрасивой вдруг сделалась страшно интересной и пикантной. Уловив, что священника смущают ее воспоминания о танцевальных вечерах, Нагурский посмотрел ей в глаза глубоким сочувствующим взглядом и произнес:

— Ваша юность промелькнула безвозвратно, как сон, но зато теперь вы должны стремиться разделить высокое назначение вашего мужа.

И тон его голоса был такой, как будто он хотел сказать: «Бедная, я понимаю, вам будет очень, очень скучно». Попадья благодарно улыбнулась, а священник охотно заговорил на тему о затронутом «высоком назначении» и все время, из любезности к собеседнику, пытался провести аналогию между православным воинством и паствой.

Нагурский слушал, кивал головой и, осторожно выбирая моменты, продолжал разглядывать и мысленно раздевать его жену. Та потупляла глаза, показывала ямочки на щеках, оправляла платье, высовывала то одну, то другую голубенькую ножку, и было заметно, что ей льстит внимание красивого офицера. Кроме того, она читала в его глазах какую-то постороннюю, смелую и страшно интимную мысль, которая, к ее удивлению, не вызывала в ней ни малейшего стыда. И ей хотелось кокетничать, громко смеяться, как будто она все еще была гимназисткой и поручик только что пригласил ее на кадриль.

В Любани священник с женой обедали и пили пиво, а Нагурский, сделав вид, что не хочет их стеснять, поместился поодаль, съел кровавый бифштекс и спросил бутылку шампанского.

Наливая последний бокал, поручик посмотрел на попадью выразительным, бесстыдным взором, незаметно сделал рукой приветствующий жест и жадно допил вино. Молодая женщина покраснела и отвернулась, и поручику тут же до смешного стало ясно, что сегодня ночью эта простенькая, некрасивая, неделю тому обвенчанная попадья, если он захочет, будет стоять перед ним на коленях и целовать ему руки. «Да, да, — внутренне говорил самому себе Нагурский, — и она, и другие, и каждая женщина, которую я встречу и поманю за собой». И при мысли об этом у него вызывающе поднялись плечи, шевельнулись усы, а в окончаниях пальцев на руках и на ногах появилось знакомое тягучее и сладостное чувство.

Когда тронулся поезд, поручик не прошел в вагон и остался с папиросой на закрытой площадке. Площадка качалась и точно уходила из-под ног, и вся была полна непонятного разнообразного движения, а когда офицер не глядел в окошко, то ему казалось, что вагон одновременно бежит и вперед и назад, и от этого было безотчетно весело, как будто кто-то щекотал у самого сердца. А стук колес все время сбивался на музыку излюбленного поручиком вальса, под который он так часто танцевал зимой.

Докурив папиросу, он вспомнил о том, что его ждет через несколько часов, и хотел пройти в вагон, как вдруг щелкнула дверь, и он увидел попадью. Ее плечи были закутаны в белый вязаный платок из тонких шелковистых колечек, а сама она улыбалась, показывала чудесные зубы и нежные ямочки и смотрела куда-то вниз.