Мой гарем

Осторожно, точно боясь разбудить кого-то, затихали голоса, кое-где были подняты спинки диванов, белели подушки, и все это усиливало сходство вагона с уютной общей спальней. В уборную, с полотенцами и мыльницами в руках, ходили женщины, и в мелькании заплетенных на ночь кос и распахнутых домашних кофточек было что-то интимное, ласковое, напоминавшее о невозвратимо утраченном времени, когда люди не стыдились друг друга. По-прежнему никому не хотелось смотреть в окошко, и еще задолго до темноты были спущены шторы. Круглые фонари с дрожащими газовыми огнями обливали диваны неярким лампадным светом, а лица мужчин и женщин казались то улыбающимися, то злыми.

Спрятавшись в темноватый угол, слушая тягучую семинарскую речь священника, Нагурский отмалчивался, пристально смотрел на попадью и ждал. Молодая женщина не улыбалась, странно пожимала плечами и куталась в платок. Наконец священник распаковал подушки, а его жена, вынув из маленького саквояжа мыльницу, зубной порошок и флакон с одеколоном, завернула все это в полотенце и ушла в уборную. Тогда поручик, выждав из приличия минуту, пожелал священнику спокойной ночи и проскользнул к себе в купе. Там он поспешно закутал чехлом фонарь, опустил штору, и сразу ему сделалось весело и жутко, как в былые юнкерские времена, когда он ночью совершал отчаянно опасные вылазки для свиданий с молоденькой француженкой, служившей у начальника училища в гувернантках. Отодвинув дверь наполовину, он смотрел в узкий коридорчик из темноты и смеялся быстрым внутренним хохотком и весь дрожал веселой мальчишеской дрожью.

Щелкнула задвижка уборной, мелькнула знакомая фигура попадьи, но поручик даже не успел выглянуть в проход, как стукнула другая дверь, и женщина исчезла, оставив после себя свежий, волнующий запах пудры, одеколона и мокрого полотенца. И этот запах почему-то напомнил ему кондитерскую, и снова, как сегодня в комнате с глазированными фруктами, он поверил в свою прозорливость и смелость, в молодую звериную остроту своих чувств, и ему показалось, что он видит сквозь стены.

Там, в двух шагах от его купе, укладываясь спать, священник ворочается, путается в широких полах и мешающих ему рукавах непривычной рясы, а его жена сидит напротив, смотрит на него с тоской и скукой и думает о том, что загублена ее молодость. В ушах ее звучат коварные, обольстительные речи, похожие на музыку вальса, и она гонит их прочь, и ей действительно начинает казаться, что в вагоне страшная духота и что никто не может ей запретить выйти на площадку. Она старается обмануть себя и в то же время с злобным нетерпением наблюдает за каждым жестом засыпающего мужа…

Стукнула дверь, и в полутемном коридоре поручик увидел тонкие шелковистые колечки платка, закутанные плечи и локти, холодное, напряженно-серьезное лицо. Он стоял на пороге купе, смеялся, шевелил усами и, поднимаясь на цыпочки, напевал мотив излюбленного вальса. А в голосе его слышалось нескрываемое торжество… Попадья медленно прошла мимо и взялась за ручку двери, ведущей на площадку.

— К чему притворство, — сказал поручик вслед. — Все равно вы вернетесь ко мне, голубенькие чулочки!

Попадья обернулась и, все еще держась за ручку двери, смотрела на него с презрительным ожиданием.

— К чему притворяться и медлить? — повторил Нагурский. — Вообразите, что все происходит во сне.

— Ха-ха-ха! — неестественно засмеялась она, и в этом смехе поручик услышал сопротивление и покорность, колебанья девичьего стыда и бесстыдное, рассудочное любопытство женщины.

Он быстро подошел к попадье, обхватил ее плечи и грубо привлек ее к себе.

— Как вы смеете, как вы смеете! — твердила она, переступая вместе с офицером темный порог купе.

III

Погода не изменялась. И в Москве сияло золотое, сладострастное солнце, создававшее на Тверской и на Кузнецком мосту такой же пестрый карнавал цилиндров, зонтиков и шляпок, как в Петербурге на Невском, а из цветочных магазинов, мимо которых проходил Нагурский, так же наивно и сладко пахло ландышами и сиренью.

Нижегородский поезд отходил поздно вечером, и целый день, фланируя по улицам, завтракая и обедая в ресторане, поручик гнал от себя воспоминания о попадье. И все время ему казалось, что воспоминания эти липнут к его безукоризненно чистому кителю и нежным рейтузам, облегающим тугие мускулы ног, а к танцующей и гордой походке прибавилось какое-то новое движение, как будто он что-то хотел с себя сбросить.

Брезгливо вспоминалось, как попадья стояла перед ним на коленях и целовала ему руки, как скучны были эти страстные, благодарные поцелуи и какое у нее было некрасивое, заплаканное лицо. Только при мысли о том, как резко он приказал ей идти спать, поручик самодовольно улыбнулся и шевельнул усами.