Мой гарем

«Данными, не требующими проверки», было то, что уже давно хорошенькая дочка буфетчика, так же, как и он, проводившая почти все вечера на платформе и сидевшая на скамейке то с книжкой, то с работой в руках, поглядывала на него с той улыбкой, а при встрече с ним потупляла глазки с тем смущением, которые красноречивее слов. И если он до сих пор не завязал знакомства, то это произошло в силу его застенчивости и неумения говорить с женщинами. Целыми вечерами, расхаживая взад и вперед мимо хорошенькой девушки, Чебыкин не решался не только заговорить с ней, но даже сесть на ту же скамейку, хотя бы поодаль. От застенчивости и оттого, что девушка ему нравилась, приближаясь к ней, он делал напыщенное и неприступное лицо и смотрел куда-то в сторону, а девушка смущенно потупляла глазки, и при этом обоим было тягостно и неловко, но не хотелось уходить с вокзала.

III

В белые лунные ночи розовая заря занимала полнеба, и диск луны, едва заметный в вышине, отдавал розовым блеском, наполняя воздух жидкими, струящимися, золотисто-розовыми лучами. Далекие березы, липы и сосны стояли завороженные, измученные светом, и казалось, что если бы воцарилась темнота, то они вздохнули бы глубоким радостным вздохом. Огни вокзала, фонарей и семафоров были похожи на расплавленные драгоценные камни, ничего не освещали и горели одинокими точками — бледных топазов, изумрудов и рубинов. Вместе с зарей и лунным сиянием они окрашивали рельсы, влажные от росы, делали их колеблющимися, живыми и точно ускоряли их невидимый волшебный бег.

При легком ветерке со стороны Павловска минутами слышался военный оркестр, и звуки гавота или вальса, долетавшие до Чебыкина и хорошенькой дочки буфетчика, сжимали их сердца невольной грустью, и оба вспоминали, что там, за три версты от них, гудит нарядная толпа, два капельмейстера по очереди размахивают палочками и студенты в белых кителях и с хлыстиками выступают рядом с барышнями в воздушных шляпках. Отрывистые, вспыхивающие и погасающие звуки, казалось, побуждали к сближению, делали неопределенную тоску обоих молодых людей интимной и общей. Чебыкин шел навстречу девушке сотый раз и мысленно готовил длинную витиеватую фразу. На площадке, свободной от деревянного навеса, хорошенькое личико, освещенное золотисто-розовыми лучами, казалось теплым, печальным и нежным, и каждый раз, когда Чебыкин наконец решался подойти и заговорить, девушка по-прежнему потупляла глаза, а плечи, закутанные в пуховый платок, как будто отодвигались с испугом.

Чебыкин шел дальше и размышлял: «Вследствие неопределенности отношений, требующих более внимательного исследования, и принимая в соображение могущее возникнуть недоразумение, следует отнестись к данному вопросу с надлежащей осторожностью».

И он снова принимался обдумывать длинное, витиеватое вступление, которое в конце концов оказывалось запоздавшим. Девушка, измученная ходьбою, опускалась на первую попавшуюся скамейку, а к ней подсаживался багажный кассир или помощник начальника станции, а чаще всего телеграфист. И, видя их вместе, Чебыкин чувствовал минутный холодок утраты, а затем ему казалось, что он презирает и девушку, и телеграфиста.

Гуляя по платформе, он намеренно не доходил нескольких шагов до их скамейки, круто поворачивал назад, громко стучал тростью и, затягиваясь папиросой, небрежно пускал колечки дыма. И потом, когда молодая парочка поднималась, чтобы пройтись немного на прощанье, Чебыкин видел, что дочь буфетчика бросала на него укоризненные взгляды и, как бы нарочно выждав его приближение, говорила телеграфисту, освобождая из-под платка пухлую, беленькую ручку:

— Спокойной ночи, до завтра! Смотрите же, выходите из вашей клетки пораньше... Хорошо?

И в ее деланно-протяжном голосе слышалась та же скрытая, обращенная к Чебыкину укоризна.

Останавливалось несколько поездов, один за другим приходивших из Павловска, выбрасывавших часть говорливой толпы. Казалось, что какой-то аккорд из шелеста шелка, стука высоких каблучков, звяканья шпор, чувственно-кокетливых ноток смеха удаляется и тает в воздухе вместе с ароматом острых, смешанных духов. В вагонах стоял полумрак — теплый, густой и сонный, и поезд, на минуту заслонявший слепую пустоту полотна, делал платформу странно уютной и тоже сонной, а когда трогался с места, то колеса начинали осторожно выстукивать какую-то колыбельную песню.

Перед тем как идти домой, Чебыкин иногда заглядывал в буфет, чтобы выпить полбутылки пива. В пустынной и душной зале, на длинных столах по-прежнему скучали растопыренные листья пальм вместе с никогда не зажигаемыми свечами в канделябрах, и даже свет электрических лампочек казался скучающим и напрасным.

Чебыкин выходил на платформу. Неприятный росистый холодок пронизывал его тонкий костюм, и, невольно ускоряя шаги, он переходил через рельсы.