Мой гарем

— Будем держаться политики наступательной и устрашительной. Ну-ка, Леокадия Васильевна, попробуем-ка попасть вот в этот шарик с двумя черненькими полосочками... Это чей, Левушкин? Нет? Ага, тем лучше, значит — Александры Васильевны... Попали. Великолепно. Пренебрежем временными выгодами, тем более что ворота мы пройдем с одного хода. Как вы думаете, уважаемая Александра Васильевна, если ваш шарик отправить вон туда, за калитку, к той канавке, ему не будет там сыро, он не простудится?

— Не смейте угонять, невежа! С вами играть нельзя.

Алые, точно накрашенные губки притворно надулись, и молоток с двумя черными полосками заслонил молоток студента.

— Опять насилие? — воскликнул студент, становясь в протестующую позу.

— Невежа! — еще раз сказала Сашенька, отодвигая свой молоток.

И шар помчался за калитку, едва касаясь песку и шелестя травой.

Чебыкин, остановившийся у невысокого частокола, совершенно позабыл о прогулке и обо всех станционных телеграфистах и буфетчиковых дочках на свете. Несколько лет подряд на этой даче жили почтенные старички, все больше отставные генералы с престарелыми женами, просиживавшие вечера в гробовом молчании с «Новым временем» в руках или ежедневно ездившие в Павловск. Молодые голоса, раздававшиеся в саду, звучали для Чебыкина впервые, и в их соседстве, в том, что завтра, через неделю и через месяц, возвращаясь со службы, он будет видеть мелькающие между деревьями кисейные платья и ножки в домашних туфельках и солидно восседающего с книгой студента в неуклюжей тужурке, — во всем этом было что-то интимное, привлекательное и многообещающее. Чебыкин постоял у частокола и вернулся к себе в комнату. Ему было и весело, и неловко, и отныне он почувствовал себя в каком-то плену. Машинально он стал рыться на этажерке и взял первую подвернувшуюся книжку. Это был томик «Истории Государства Российского» Карамзина, единственного автора, доставлявшего Чебыкину подлинное литературное удовольствие. Не машинально, а уже сознательно, но в то же время как будто скрытно от самого себя, он вынес из комнаты в палисадник небольшой плетеный стул.

Игра в крокет продолжалась. Студент беспрестанно угонял шар через калитку в поле, Сашенька надувала губы и заставляла гимназиста пригонять его оттуда обратно.

VI

Небо розовело, прошли первые музыкальные поезда. Из большого сада и палисадника, в котором сидел Чебыкин с томиком Карамзина в руках, отчетливо слышались звонки, а потом было видно, как длинной игрушечной лентой тянулись вагоны. В половине девятого приехал из Петербурга отец барышень, адмирал, в белом кителе и шинели, нагруженный свертками и корзинками, одна из которых была тотчас же выхвачена Сашенькой, причем из разорванной бумаги посыпались крупные желто-розовые вишни. Молотки полетели на песок, а два угнанных за калитку шара так и остались в поле. И оба враждебных лагеря, заключив перемирие до следующего дня, расположились на ступеньках террасы и стали есть вишни. Адмирал прошел в комнаты. Терраса, затянутая в полотно с кумачными оборками и фестонами, большие кадки с шарообразно подстриженными лавровыми деревьями, вырисовывались как раз напротив палисадника, и Чебыкин, сидевший на своем стуле, сделал суровое, напыщенное лицо, смотрел в книгу, ничего не видя, и боялся поднять глаза.

— Модестушка! — громко и протяжно сказала Чебыкину мать, появляясь на пороге флигеля. — Иди-ка, батюшка, чай пить.

И когда раздался ее голос, молодежь, истреблявшая вишни, впервые заметила незнакомца в розовом галстуке и форменной фуражке, который, вздрогнув, поднялся со стула и со зверски-суровым, почти перекошенным лицом вошел внутрь невзрачного, похожего на избу, бревенчатого домика.

Чебыкин не разговаривал с матерью, хмурился и смотрел в Карамзинский томик. Выпив вместо положенных трех стаканов один, он взял фуражку и трость, угрожающе буркнул в пространство: «А засим отправляюсь на вокзал» и быстро ушел из дому.

Он шел, не оборачиваясь, и математически-прямо смотрел вперед. Только дойдя до полотна железной дороги, он оглянулся, продолжая скрытничать перед самим собой. На террасе белела скатерть, и веселым праздничным пятном выделялось красное платье Сашеньки. Уклончивая, громадная тень самовара с чайником на конфорке стояла на освещенной изнутри парусине.

«Ввиду изложенного, — пытался думать Чебыкин, переходя через рельсы и направляясь к платформе, — принимая во внимание, а равно и... присовокупляя...»

Но дальше у него ничего не получалось, и фуражка постепенно съехала на затылок, а хмурые напряженные складки быстро разгладились на лице. Хорошенькая дочка буфетчика, шедшая ему навстречу вместе с телеграфистом, не произвела на него ровно никакого впечатления.

У Чебыкина не было мыслей, витиеватые казенные фразы не лезли в голову, ему было безотчетно весело, и, пройдя в буфет, он выпил большую рюмку водки. Потом, не дождавшись десятичасового поезда с музыки, он вернулся домой.

На террасе была сдвинута вплотную парусина, а за ней шевелились тени, и голос студента говорил с утрированной досадой: