Мой гарем

То, что студент считал лишь невинными приготовлениями к «бенефису», наконец возымело действие и совершенно неожиданно оказалось бенефисом не для начальника канцелярии, а для вольнонаемного переписчика Чебыкина. Фон Бринкман, погруженный в беседу с Сашенькой, искренне позабывший о существовании Чебыкина, вдруг обнаружил признаки беспокойства. С самого приезда на дачу, с того момента, как фон Бринкман вынужденно протянул переписчику руку, и до обеда высокая неуклюжая фигура в светло-коричневом измятом пиджаке и розовом галстуке, растерянно и фамильярно улыбающееся лицо мелькали мимо его глаз. Потом наступил маленький промежуток, который, впрочем, был использован студентом, помешавшим фон Бринкману завести за обедом разговор на излюбленную им тему о судьбах балета вообще и русского балета в частности. Затем снова Чебыкин, бутоньерка, развязно поднесенная на вокзале Леокадии Васильевне, бесцеремонное сидение рядом с начальником на музыке, курение папиросы, грубое нажимание плечом и, в довершение всего, в антракте самое злонамеренное хождение чуть не по пятам. Терпение начальника канцелярии стало истощаться, и к концу антракта, чувствуя, что мелькающая белая фуражка и широкие, поднятые вверх плечи Чебыкина мешают ему сосредоточить разговор с Сашенькой на самом важном пункте, фон Бринкман попросил ее перейти через мостик в парк. И только здесь, почувствовав себя свободным на несколько минут, он поспешил сделать Сашеньке предложение руки и сердца, ради чего, собственно, и приехал в Царское на целый день. Но когда предложение было принято, и Сашенька позволила поцеловать несколько раз свою руку, и они уже подходили к скамейке, на которой фон Бринкман надеялся подробно развить перед Сашенькой некоторые планы, из-за поворота аллеи вдруг показались студент с Чебыкиным. Очевидно, они совершили обходное движение, так как шли теперь с той стороны, откуда их никак нельзя было ожидать. И фон Бринкман с Сашенькой принуждены были пройти мимо скамейки.

— Господа! — закричал студент еще издали. — А мы вас ищем: Леокадия Васильевна и их превосходительство папаша захотели пить чай и собирают всю компанию. Так мы гонцами...

Студент подошел, а с ним — Чебыкин, поодаль. У Сашеньки было смущенное, счастливое и рассерженное лицо. Алые, точно накрашенные губки улыбались нехотя, смущенно и сердито. Фон Бринкман в своем застегнутом доверху пальто и уходящем в сумрак цилиндре был страшно серьезен, а в глазах, которые из масленистых и сладких вдруг сделались холодными и стальными, Чебыкин увидал хорошо знакомые признаки сосредоточенного гнева.

Между тем студент стоял против Сашеньки, разглаживал веерообразную бороду, и его синяя рубашка с болтающимися у пояса шелковыми кистями изображала верх иронической галантности.

— Я не хочу чаю, но все-таки скажите Леокадии и папе, что мы сейчас идем.

— В таком случае не проще ли будет, если я вам предложу руку? — иронически и галантно спросил студент.

В ту же минуту перед Чебыкиным, стоявшим поодаль, выросла фигура начальника канцелярии, и он услышал прямо в лицо:

— Вы мне сегодня надоели. Извольте немедленно ехать домой. Я вам приказываю. И замолчать! — быстро докончил он, заметив, что у Чебыкина зашевелились губы.

Фон Бринкман повернулся спиной, и Чебыкин тотчас же услыхал другой, изысканный до приторности голос:

— Ну-с, Александра Васильевна, идемте пить чай. Нам теперь с вами следует избегать адмиральского гнева. Это может оказаться опасным.

Сашенька шла под руку со студентом, а с другой стороны выступал фон Бринкман. Студент оглянулся, увидал, что Чебыкин стоит на месте, крикнул:

— Модест Николаевич, что же вы? — и успокоился, когда фигура в белой фуражке тихонько двинулась за ними.

Было без четверти десять часов. Проводив в почтительном отдалении Сашеньку и ее кавалеров до дверей, откуда гремел оркестр, Чебыкин вдруг свернул в сторону, обогнул вокзал и почти побежал по платформе, преследуемый страшным и грустным запахом свежей земляники и паркета. Наготове стоял поезд с красным фонарем на задней стенке вагона. Чебыкин забрался в третий класс и сел в темный угол. Здесь его никто не разыщет, и никто, кроме фон Бринкмана, не знает, что он может здесь находиться. Ах, как хорошо было бы спрятаться куда-нибудь еще дальше, прямо головой в какой-нибудь темный омут. И Чебыкин закрыл глаза, надвинул на лоб фуражку и отвернул широкий бархатный воротник пальто. Но в темноте вдруг выросло холодное рассерженное лицо фон Бринкмана, и Чебыкину почудилось, что он вновь слышит в упор жестокие, отчетливые и ужасающе тихие слова... Не надо, не надо думать... Полтора рубля, бутоньерка, Сашенька... «Вы мне сегодня надоели!..» А засим ввиду изложенного, а равно и присовокупляя...

XIX