Мой гарем

Чебыкин не спал всю ночь и тщетно пытался связать разразившуюся над ним катастрофу с длинной цепью очаровательных вечеров, с целым месяцем восторженных впечатлений, согревших его угрюмую, одинокую, обособленную жизнь. Он ни в чем не винил ни себя, ни студента, и тоска его была беспредметна, жалобна и монотонна. И всю ночь у его изголовья стояла Сашенька в белом платье и высоких красных ботинках, и от нее пахло нежными духами, а он, Чебыкин, был в чем-то глубоко перед ней виноват, мучился неведением своей вины и под утро, заливаясь слезами, любил Сашеньку стыдливой, горькой и безнадежной любовью.

Потом часа на два ему удалось забыться, и когда его разбудила мать, то ему показалось, что он спал целый месяц и что все случившееся приснилось во сне. Медленно, как потерянный, Чебыкин стал собираться на службу. Повязывая галстук, он заглянул в окно. И, увидав мокрые от дождя скамейки, растопыренные во все стороны блестящие листья деревьев, полотно террасы в черных промокших пятнах, закрытые окна дачи, одиноко приютившийся в траве крокетный шар с двумя ярко-красными полосками, он вдруг ужаснулся чего-то и сразу припомнил жестокие, беспощадные слова своего начальника, фон Бринкмана. И теперь эти слова показались ему нисколько не обидными и вполне заслуженными. Он постоял в раздумье посреди комнаты и, неизвестно для чего, полный неопределенного предчувствия, снял светло-коричневый пиджак и заменил его черным сюртуком.

На службе, часа в три, за Чебыкиным пришел курьер от «господина начальника канцелярии», и через минуту Чебыкин стоял в роскошном кабинете, в двух шагах от двери, и смотрел себе в ноги. А где-то вдали, у окна, раздавался голос:

— Я должен вам повторить то, что сказал вчера. Вы мне нестерпимо надоели. И притом от вас пахло водкой. Я буду очень краток. Если я увижу вас когда-нибудь в обществе... семьи адмирала, я вас вышвырну из канцелярии вон. Вы зазнались, как хам, которого из жалости пригласили к барскому столу. Как вы смели в моем присутствии подносить барышне цветы! Как вы смели сидеть на музыке со мной рядом и при этом еще дымить мне прямо в лицо!.. Болван!.. И замолчать! — крикнул фон Бринкман, увидав, что у Чебыкина зашевелились губы. — Ваш отец был образцовый работник и знал дисциплину. А его сын, изволите видеть, желает быть с главным начальником на равной ноге... Послушайте, — продолжал он смягченным тоном, — если вы хотите сохранить службу, то о нашем разговоре не должен знать господин Сережников, студент. И лучше всего вам куда-нибудь переехать. Но это ваше дело. Идите... Что?

Чебыкин продолжал шевелить губами, чувствовал, что у него мутится рассудок, и вдруг шагнул вперед, проглотил воздух, и вся обида вылилась у него в одном слове, исполненном, как ему казалось, и оскорбленного достоинства, и горечи:

— Присовокупляя.

Затем он многозначительно поклонился и пошел к дверям.

— Шшта вы говорите? — крикнул фон Бринкман. — Шшта за вздор?..

Чебыкин обернулся еще раз, посмотрел на начальника грустными, проницательными глазами и повторил отчетливо, но тихо:

— Присовокупляя.

И, сдерживая слезы, с достоинством выпрямился, вышел вон и тотчас же уехал домой.

Весь день шел дождь, было темно и холодно, как в глубокую осень, и в окнах адмиральской дачи рано зажглись огни. Вернувшись домой, Чебыкин сказал матери, что ему нездоровится, и потом почти не притронулся к обеду. Часов в шесть заходил студент в высоких калошах, с громадным зонтиком над головой вместо фуражки. Чебыкин сидел на кровати, и у него были стеклянные глаза, а на вопрос студента, что с ним такое и почему он вчера удрал из Павловска, не простившись, он грустно покачал головой и сказал:

— Вследствие различных причин и принимая во внимание невозможность их устранения, я полагал бы, Ипполит Максимович, что вам не следует утруждать себя беспокойством... Книжки ваши вы возьмите... А равно и штрафованные рассказы... Присовокупляя.

И Чебыкин наконец заплакал. Плакал он долго, скрытно и тихо и все время махал студенту рукой, чтобы тот не обращал на это внимания. Потом Чебыкин повернул к нему свое мокрое от слез лицо, причем в его глазах уже не было горя, и они смотрели неподвижно, сурово, почти гордо.

— А засим, Ипполит Максимович, извините, больше ничего объяснить вам не могу. Глубокопочитаемым Александре Васильевне, Леокадии Васильевне и их превосходительству соблаговолите передать привет. А равно и до свиданья. Вы образованный человек и вследствие сего хорошо можете понять, что, ввиду особых обстоятельств и неизвестных причин, каждый человек может пребывать втуне.

Студент ничего не понял, и, как ни допытывался, Чебыкин больше не произнес ни слова. Так он и ушел ни с чем, а через несколько минут аккуратно сложенная и завернутая в газетную бумагу пачка брошюр и книжек была ему передана старушкой матерью Чебыкина через прислугу.

XX