Мой гарем

Белоснежная окраска парохода, бархатная мебель гостиной, стены, отделанные полированной карельской березой и зеркалами, маленькое пианино, длинный стол с канделябрами и разноцветными рюмками — все это почему-то напомнило поручику ту легкомысленную ресторанную жизнь, которою он жил зимой. Захотелось, чтобы нежный женский голос запел романс у пианино, а уютные уголки с полукруглыми низкими диванами наполнились декольтированными женщинами и господами в мундирах и фраках. И потом, когда тронулся пароход, целый день поручику казалось, что он и другие пассажиры, гуляющие по палубе и сидящие в гостиной, приглашены все вместе на какой-то пикник.

Через каждые два часа поручик закусывал, ел стерляжью уху и паровую осетрину, пил шампанское, и ему было безотчетно весело, но тем не менее, по привычке, он презрительно улыбался, пожимал плечами, а когда к нему обращались с вопросом, брезгливо цедил сквозь зубы слова. И, гуляя по палубе обычной танцующей походкой, он был рад, что пассажиры первые дают ему дорогу.

Поздно ночью пришли в Казань, на другой день к вечеру — в Самару, и все время над Волгой колебалась солнечная, теплая, водянисто-белая пелена. Пароход плыл, как громадный лебедь, вздрагивал и плескался, и в воздухе все так же пахло солнцем и водой.

Вечером, накануне приезда в Саратов, Нагурский сидел в уголке гостиной против молодой женщины в широком фланелевом платье, похожем на капот, пристально вглядывался в нежное, розовое лицо с голубоватыми утомленными тенями и говорил:

— Всего каких-нибудь несколько минут, и мы вернемся обратно. Ваш муж даже не успеет доиграть роббер. Я положительно не понимаю, что тут неприличного, если вы зайдете ко мне в каюту посмотреть альбом. Ведь вы же очень интересовались: вот вам удобный случай. Хотя заранее предупреждаю, что там нет ни одного такого ангельского личика, как ваше.

Поручик улыбался, выразительно звенел шпорами и шевелил усами, а молодая женщина притворно хмурила брови и спрашивала детски капризным голоском:

— А вы даете слово, что не будете говорить глупости, как вчера?

— Какие такие глупости? Я что-то не помню, — невинно возражал он.

Складки фланелевого платья, похожего на капот, не могли скрыть ненормальной, уродливой полноты, а нежное личико с утомленными голубыми тенями и тонкие кисти рук, выглядывавших из широких откидных рукавов, придавали фигуре женщины какой-то беспомощный и хрупкий вид. И все время ей было мучительно стыдно своего большого живота, и когда она, вставая с места, невольно откидывала назад голову и плечи, то получалось впечатление, будто она везет перед собой тачку. А с момента знакомства с офицером она читала в его голубых насмешливых глазах все ту же откровенную и стыдную мысль о животе, и это как-то не вязалось с его изысканными комплиментами, и ей было чего-то страшно.

— Ну что же, решайте, — говорил поручик, — иначе я не на шутку обижусь.

От него пахло такими хорошими духами, голос его был так мягок, и китель облегал его талию и плечи с таким изяществом, что у молодой женщины на минуту исчез страх.

— Смотрите же, — сказала она, вставая, и погрозила ему пальцем, — я согласна только на одну минуту, никак не больше.

Она пошла впереди него, маленькая и хрупкая, и, глядя на ее откинутую назад детски наивную спину и тяжелую прическу, сделанную из светлой, тщательно заплетенной косы, поручик подумал, что наверное будут жалобные слова и поцелуи, смешанные со слезами, чего он не выносил совсем. Но тут же он успокоился, вспомнив о том, что пароход уйдет из Саратова, когда молодая женщина с мужем будут еще спать.

И шаги его вдруг стали тяжелыми и ровными, а в окончаниях пальцев на руках и на ногах появилось нетерпеливое, сладостное чувство...

Всю ночь Нагурскому снились плачущие женские лица с умоляющими ангельскими глазами, и ручьи слез образовали целое море, в котором он боялся замочить кончики своих тонких лайковых ботинок. Это море обступило его со всех сторон, и он стоял на каком-то странном телесно-розовом, живом и мягком островке, давил его каблуками и все старался сообразить, что это под ним такое. Догадавшись, он пришел в омерзение и ужас и проснулся.

Стучали в каюту, было светло, пароход неподвижно стоял у пристани, а за дверью слышался чей-то ужасно знакомый и чуждый женский голос:

— Господин поручик! Вы прозевали ваш приезд, как же это вам не стыдно?

— Нехорошо, нехорошо! — вторил густой и тоже знакомый бас.

— Извините, сию минуту! — закричал Нагурский и вскочил с постели и почему-то, прежде чем одеться и отпереть дверь, вытащил из чемодана большую коробку конфет.

Он умывался, а за дверью по-прежнему нетерпеливо стучали, и когда он наконец вышел в коридор, то увидал сестру и ее мужа. Сестра была вся в белом — в белой вуали и шляпке, и платье у нее походило на капот.

— Поздравь, — заметив его удивление, сказала она, — я как-то забыла написать тебе об этом.