Мой генерал

Возможно, ручей повернул бы в другое русло и в конце концов добежал бы до края любви, и верности, и счастья. Не до Принстона или Йеля, а до края счастья – когда на кухне свет, в дверях собака и в выходные “всей семьей”. И может быть, даже был бы ребенок. Толстый славный лысый ребенок, в пахнущих чистотой и утюгом одежках, круглый, любопытный, наивный, похожий на отца, чтобы было кому сказать, уткнувшись носом в шершавую, твердую, вкусно пахнущую щеку: “Наш сын похож на тебя”.

Но никто и никогда не защитил ее от хулиганов, и хулиганов-то никаких не было, не от кого защищать. Значит, и ручей не добежит и не повернет. И неизвестно еще, будет ли Принстон или Йель, но выходных на даче не будет точно, и никогда и никому она не скажет про сына, что он – похож, и сына никакого тоже, наверное, уже не будет.

– Что случилось? – осторожно спросил рядом Тучков Четвертый. – Ты плачешь? Если тебе так не хочется идти в эту беседку, мы можем не ходить. Я схожу один… попозже.

– При чем тут беседка?! – вспылила Марина.

– Тогда что с тобой?

Не могла же она сказать ему, что плачет потому, что у нее нет сына и даже отца для него нет!

Федор подал ей носовой платок – сильно накрахмаленный, твердый, в жуткую клетку. Марина приняла платок и вытерла глаза.

– Где вы встретились с Юлей?

– Прямо у обрыва. Она меня окликнула. Так неожиданно, что я даже упала.

О том, что ей показалось, что ее окликнул Федор Тучков, которого она недавно исключила из своей жизни, и дело было именно в этом, а не в том, что – неожиданно, Марина умолчала.

– Я с девчонкой разговаривала, с Зоей, которая за лошадьми смотрит. Потом она ушла, а я осталась. Потом Юля… меня окликнула.

– Она была одна? Без Сережи?

– Сережа принимал ванну, – ответила Марина и скорчила смешную гримасу, позабавившую Федора Тучкова. – Мы пошли вверх, к корпусу. Только не здесь, а в обход, во-он там, за елками.

Федор Тучков остановился.

– А почему тогда мы идем здесь, если вы шли там?

– Не знаю.

Федор пристально посмотрел на нее.

Поцеловать? Не поцеловать?

Решив, что не станет, он решительно повернулся и зашагал напрямик через лес к дальней дорожке, видневшейся между елками. Трава хлестала по голым ногам, оставляла на белых носках продолговатые хвостатые семечки.

Марина – опять как собачонка! – потрусила за ним.

Выскочив на асфальт, он остановился, и Марина остановилась, чуть не уткнувшись носом в его широкую спину.

– Где был Павлик?

– Нигде. То есть мы его увидели в аллее. Вон там. – Марина показала в глубь еловой аллеи. Там было сумрачно и тихо, ни одна ветка не качалась, несмотря на поднимающийся ветер, казалось, что аллея – как тоннель в другое измерение – не подвластна земным правилам.

– Что он делал, когда ты его увидела?

– Он в беседку заходил. Юля сказала – вон Павлик. А я сказала – давай посмотрим, что он там делает.

Все тело моментально зачесалось и загорелось, как будто она снова попала в крапиву. Бок заныл тоненько и протяжно. В голове стало как-то слишком просторно, как будто все мысли съежились от страха.

Они уже шли по аллее, по толстой подушке из иголок, которая едва слышно поскрипывала под ногами.

Вот и белая решетка в скрученных струпьях краски, и деревянный шарик на макушке, и труха, насыпавшаяся из нижнего венца.

– Здесь нет крапивы, – нарочито громко сказал Тучков Четвертый. – Где ты ее взяла?

Марина показала где. Заросли были до пояса. Федор Федорович присвистнул:

– И ты туда полезла?!

– Я же хотела услышать, о чем он там говорит и с кем!

Тучков с отвращением посмотрел в крапиву.

– Даже ради следственного эксперимента, – объявил он, – я туда не полезу. Мне это не под силу.

Он говорил громко и четко, а Марине хотелось его одернуть, приложить палец к губам. Все ей казалось, что их подслушивают.

Кто мог их подслушивать? И зачем?

– Видишь, где решетка покосилась, – шепотом сказала Марина и подбородком показала, где. – Вот оттуда я смотрела… И слушала.

– Ужас какой.

Высоко-высоко шумел ветер, но сюда не долетал, проносился мимо. Старые, как будто седые елки даже не качались, только их лапы чуть-чуть ходили вверх-вниз, потревоженные присутствием Федора и Марины.

– Федор, – вдруг пискнула она тоненьким голосом, – я боюсь.

Он оглянулся на нее.

Несчастье ее жизни заключалось в том, что никто никогда и ни от чего ее не спасал, и ей было необходимо, чтобы кто-нибудь все-таки спас, хоть однажды. Федор этого не знал, но настоящий страх на бледном лице, многажды виденный им на других лицах, такой, что ни с чем нельзя перепутать, насторожил его.

– Что с тобой? У тебя запоздалая истерика?

Нет у нее никакой истерики, и не может быть, и не бывает никогда! Даже когда семь лет назад на пред-защите кандидатской ее завалил завистливый и вредный заведующий кафедрой, у нее не было никакой истерики, только холодное, строго дозированное бешенство. Это самое дозированное бешенство заставило ее повторить попытку, а потом еще раз, и только на четвертый она защитилась – вот так.

– Ты все-таки вспомни, – начал он, думая, что, может, все дело именно в оружии, – у него сразу был пистолет или он его откуда-то вытащил?