Мой горький Лондон

Я сжимала и разжимала кулаки, не в силах преодолеть себя и тоже – всего лишь позвонить. Преодолеть гордость, потому что я чувствовала, что она сильнее меня, несмотря ни на что. Я слабее… Я – слабее?! Да черта с два! Я выключаю воду, одеваюсь, выхожу на улицу. Улица Киндсфатера, дом 32, пожалуйста.

– Послушай, я имею право на свою любимую музыку. Я же не имею ничего против того, что ты слушаешь своего HIMа. – Уже через несколько минут я сидела на ее диване, мы пили апельсиновый сок и продолжали незаконченный разговор о группах.

– Моего HIMа? – она смеялась. – Да нет, не мой он.

– Или вот это, – я смотрела на стопки ее дисков, пытаясь отыскать что-нибудь этакое.

– Вот! Это. «Американский поп 90– х». Скажешь, это твоя бабушка слушает?

– Оставь в покое мою бабушку, будь добра. Образованный современный человек должен знать и такие вещи. Культура предков – о ней не стоит забывать.

– Ты говоришь о культуре… Тогда откуда у тебя эта татуировка? – у нее на ноге звездочка – там, куда носки надевают.

– А это тоже часть культуры.

– Тоже предков?

– Для тебя – да.

– А чё это для меня – да?

– Ну ты же еще на горшке сидела в то время, когда я эту тату сделала…

– Слушай, помолчи, а!

– Что? Тебя так расстраивают физиологические потребности человека?

Я на нее поглядела как Ленин на буржуазию и брякнула:

– Нет, но просто в детском возрасте они более заметны… м-м-м… по причине несвоевременного прибытия в этот мир.

Ксюха отвернулась, пряча усмешку, и потом сказала:

– Пойдем в театр?

– Ну ни фига себе!

– Держи свою ботанику за зубами.

– Какую ботанику?

– Не важно. Продолжай.

– Кажется, это ты начала.

– Я начала, ну а ты продолжай.

– Да чё ты со своей ботаникой!

– Ну, фиги – это же фрукт, значит, ботаника.

– А-а-а… Острый юмор… – бормочу я.

– Так ты пойдешь в театр?

– Пойду. – Тем более что я не была там восемь тысяч лет. Но было необходимо сделать вид, что мне не слишком-то туда хочется.

– Или не пойдешь?

– Пойду.

– Или пойдешь? Или все-таки пойдешь? А может быть, не пойдешь? Так пойдешь или не пойдешь?

– Да пойду! – заорала я и с визгом кинула в нее подушку. Ксюха захохотала. И я, признаться, тоже.

Мы взяли билеты в самый последний ряд, и над нами был партер, а народу было совсем немного. Конечно, с последнего ряда не было видно совершенно ничего, да и, судя по всему, спектакль был дурацким. Там кто-то выстрелил из пистолета, и от этого повисла над сиденьями густая белая дымка; смешиваясь с запахом сигарет – там все курили – она давала такую вонь, что хотелось чихнуть.

– Чего ты хочешь, кроме того, чтоб уехать в Англию? – шепотом спросила Ксюха.

– Изменить мир, – ответила я, не задумываясь.

Она снова улыбнулась, но что-то промелькнуло в ее глазах такое, чего я еще никогда не видела. Внимательное, пронзительное. Ксюха смотрела на сцену, но, я думаю, она не видела, что там происходит. Потом, заметив, что я наблюдаю за ней, она стряхнула с себя это новое выражение и снова надела прежнюю маску язвительности. Впрочем, я не была до конца уверена, что из этих двух лиц маска. Вкус табака исчезал, сменяясь сладостью вишневой жевачки. Было тревожно и вместе с тем как-то радостно, ведь Ксюха была рядом, и значит, не могло быть чего-то плохого и тоскливого – такого, от чего хотелось застрелиться. Правда.

Я сижу на старом диване из черной кожи, а Зверобой на кухне – это удивило меня сильнее, чем что-либо. Он так и сказал: «Я пошел есть. Будешь?» Я крикнула: «Нет, спасибо!», потому что не хотелось и потому что увидела на подоконнике спрятанный за шторой альбом с фотографиями. Я, глянув назад, как преступник, прокралась к этому извечному месту, где сидит Зверобой. Открыла старую обложку. На меня радостно глядит улыбчивый мальчуган лет четырех. Черно-белые фото… Семья: мама, папа, этот мальчишка и еще один, помладше, но сильно похожий на него. Потом этот паренек в пионерском галстуке, в белой рубашке, среди толпы таких же, одинаковых школьников. Потом – он же, но только лохматый и отчего-то, кажется, злой. Студент: симпатичный парень с длинными волосами. Отчего сейчас он такой? Загадка, не дающая мне покоя. Я положила альбом на место, прикрыла шторой, заглянула на кухню.

– Зверобой, – говорю я. – Расскажи о себе.

Он глянул на меня так мрачно, исподлобья, но я не испугалась, мне даже страшно не стало, потому что он и мухи не обидит, я знаю. Я прихожу обычно и делаю это за него, чтоб они ему не мешали думать, эти мухи.

– Нет.

– Почему, Зверобой?

– Не надо.

Ладно, не будем. Тем более что он решил приготовить кашу, и снова задумался, так что она чуть не подгорела. Пришлось спасать ее, чтобы этот странный человек не остался без обеда.