Мой город

— Да, — сказал Шельга просто. — Вы еще совсем юная (спасибо, не сказал — девчонка), и не понимаете, насколько это серьезно. Гораздо серьезнее, чем… те.

— Слушайте, а ведь скоро им, наверное, нечего будет взрывать! Песок все и так сожрет.

Шельга беспомощно улыбнулся и сказал:

— Вы знаете, я что-то устал. Если есть бинт, перевяжите, пожалуйста.

Я посмотрела не его склоненный борцовский затылок — по нему медленной густой струйкой текла кровь. Шельга искоса взглянул на меня и поспешно сказал:

— Ничего страшного, просто кожу содрало.

Я изрядно повозилась, прежде чем соорудила на его голове подобие чепчика. Шельга потрогал на затылке бинт и уткнулся лицом в колени. На пыльной шее засыхала бордовая полоса. Я достала платок, начала осторожно вытирать. Шельга неожиданно повернул голову, взял мою руку — я только таращилась в изумлении — и потянул к себе. Прикоснулся губами к лицу, глазам…

Я, очухавшись, рванулась — его руки тут же разжались.

— Простите, — сказал Шельга медленно. — Я обидел вас?

Ни капельки. Очень даже вежливо. Только это было так неожиданно…

— Пойдемте, а? — сказала я.

— …Не трогай ее! — Шельга рванулся, но парни перехватили его сильнее, навалились с обеих сторон на плечи, а он все рвался вперед, страшно оскалив от боли напряжения белые зубы, мотал головой и хрипел. — Не трогай!

Рыжий вдруг отпустил меня, наклонился над скорченным Шельгой — тот глядел на него снизу, тяжело дыша — и очень просто, буднично сказал:

— Ладно. Но только ты попроси хорошенько, понял, попроси, и мы ее отпустим. И тебя отпустим. Вставай на колени. Ну, давай!

Парни надавили сильнее, но Шельга, побагровев, уперся прочно расставленными ногами, и Рыжий скомандовал:

— Стой, парни! Он сам. Отпустите его.

Шельга медленно разгибался, качнулся назад, вперед, установился и немигающим взглядом уставился на Рыжего. У того задергалось веко.

— Ну? — тихо сказал он.

И пришла тишина. Все смотрели на Шельгу. А он смотрел поверх наших голов. Потом разжал губы и обронил негромкое:

— Подонки.

— Да? — ласково спросил Рыжий. — Тогда представление начинается. Ну-ка, иди сюда!

Сжав зубы, чтобы не заорать от боли, я пыталась вырваться. Не было уже сил. Сейчас я вцеплюсь зубами в эту гладкую глотку…

И увидела, как Шельга медленно опускается на колени.

Он встал на колени и один из отморозков подошел и ткнул его ботинком в лицо — несильно, словно проверяя, жив ли еще раненный зверь. Голова Шельги мотнулась назад, но он не упал, а только осел на пятки, упорно глядя в асфальт. А я смотрела на него, и мне было глубоко плевать на то, что говорили и как смеялись подонки…

Шельга медленно шел впереди. Широкая его спина была точно сломанная. Я смотрела, как он переставляет ноги и никак не могла заставить себя его догнать.

Он остановился у перекрестка, не оборачиваясь, ждал меня. Я обошла Шельгу, заглянула в ускользающие глаза.

— Идемте, — сказал он хрипло, — только идите рядом…

— Шельга, — сказала я, — Шельга…

— Слушайте, Дина, — неохотно сказал он, — не считайте себя чем-нибудь обязанной. Все можно было сделать совсем не так и…

Я не слушала его. Я гладила его по чисто выбритой щеке — чистюля, аккуратист Шельга. Милый, несчастный Шельга.

— Простите меня, Шельга, родненький! Я дура! Я проклятая, истеричная дура! Простите меня!

И ткнулась лбом, губами в шею Шельги. Он молча, очень бережно подержал меня за плечи, потом отстранился.

— Идемте, Дина.

Я проснулась от собственного крика. Села на кровати, задыхаясь от рыданий. Простыня вымокла от пота, сердце колотится… Откуда- о из темноты пришел Быков, уложил меня обратно, укрыл, и я мгновенно уснула. И снова обнаружила себя сидящей на кровати, вцепившейся в холодные железные прутья. Заскрипели пружины, взлохмаченный заспанный Быков со вздохом сел со мной рядом, обнимая здоровой рукой. За окном светился город. Я опустила глаза. Светилась рука Быкова. Голубым сияли лунки ногтей, белым — все морщинки, линии на твердой ладони…

— Быков?.. — шепотом спросила я.

— Ну видишь, светится… — рассеянно сказал он, глядя в окно.

— Давно?

— Как ранили. Три дня. Ночи.

Я осторожно повернула его тяжелую руку. Провела пальцем по ладони.

— Слушай, тебя можно теперь за деньги показывать! Быков — Светящаяся Рука!

— Спать ложись, юмористка. Все никак не угомонишься.

Быков подоткнул мне одеяло, наклонился и поцеловал в лоб.

— Спи.

— Как покойника, — сказала я, скрывая оторопь. Что-то моих мужиков на нежности потянуло… Сказывается отсутствие других женщин, что ли?

День седьмой

Быков сидел на кровати в одних плавках, вцепившись руками в железную перекладину, и смотрел в пол.

— Попробуй еще раз, — услышала я напряженный голос Шельги. Он стоял рядом, машинально гладя здоровенную ссадину на скуле. Я перевела глаза на Быкова и привычно удивилась — до чего же он здоровый. Лицо и тело Быкова блестели от пота, вся кровать сбуровлена…

Быков повалился боком на подушку и сказал хрипло:

— Не могу!

— Что — "не могу"? — не поняла я.

— Встать не могу! — заорал Быков.

И стал бить своим громадным кулаком по мускулистым волосатым ногам.

— Не могу, не могу, не могу!

— Быков!

— Сергей!