Мой инсульт был мне наукой. История собственной болезни, рассказанная нейробиологом

Доктор Дэвид Грир был добрым и внимательным молодым человеком. Он искренне сочувствовал моему положению и, несмотря на свою напряженную работу, находил время на то, чтобы иногда, склоняясь к моему лицу, тихим голосом разговаривать со мной. Он касался моей руки, чтобы уверить меня, что я буду в порядке. Хотя я и не понимала его слов, мне было ясно, что он занимается мной. Он понимал, что я не глупая, что я просто инвалид. Он относился ко мне с уважением. Я всегда буду ему благодарна за его доброту.

В тот первый день мое состояние менялось и в чем-то, хотя и далеко не во всем, быстро изменилось к лучшему. Полное восстановление заняло годы, но некоторые части моего мозга оставались неповрежденными и бодро взялись за попытки разобраться в тех миллиардах бит данных, из которых состоит информация о каждом текущем моменте. Самым заметным отличием моих когнитивных ощущений после инсульта от тех, что были до него, стало удивительное безмолвие, поселившееся в моей голове. Не то чтобы я больше не могла думать, я просто думала по-другому. Возможности общения с окружающим миром были для меня отрезаны, речевые функции и последовательная обработка информации ― тоже. Все, что мне оставалось, ― это по кусочкам собирать обрывки воспринимаемых сведений, а затем не спеша обдумывать смысл своих ощущений.

Один из моих врачей задал мне вопрос: "Кто президент Соединенных Штатов?" Чтобы обработать этот вопрос и найти на него ответ, для начала мне нужно было осознать, что мне задали вопрос. Когда я понимала, что кто-то добивается моего внимания, мне нужно было, чтобы вопрос повторяли так, чтобы я могла сосредоточиться на звуках, которые слышу, а затем очень внимательно проследить за движениями губ говорящего. Поскольку мне было крайне сложно выделить чей-либо голос из фонового шума, нужно было, чтобы вопрос повторяли медленно и отчетливо. Я нуждалась в спокойном, внятном общении. Может быть, на лице у меня и застыло глупое выражение и я казалась умственно отсталой, но мой разум усердно концентрировался на приобретении новой информации. Реагировала я очень медленно. Слишком медленно для реалий этого мира.

Удержание своего внимания на том, что говорили другие, требовало от меня неимоверных усилий и оказалось весьма утомительным. Во-первых, нужно было внимательно следить за тем, что мне говорят, как глазами, так и ушами, а ни то ни другое у меня не работало нормально. Мой мозг должен был улавливать звуки, а затем сопоставлять их с определенными движениями губ. Затем он должен был проводить поиски и разбираться, хранится ли где-либо в его поврежденных архивах информация о смысле такого сочетания звуков. Когда мне удавалось разобраться в значении одного слова, нужно было искать значения сочетаний слов, а для моего поврежденного мозга это была задача не на один час!

Усилия, которых от меня требовало внимание к тому, что мне говорили, были похожи на те, которых требует внимание к тому, что говорит собеседник по сотовому, когда связь плохая. Чтобы услышать, что вам говорят, требуется столько труда, что можно не вытерпеть, отчаяться и разъединиться. Такого рода усилия мне приходилось прилагать и для того, чтобы расслышать человеческий голос среди фонового шума. С моей стороны для этого требовались неимоверное напряжение и решимость, а со стороны говорившего ― неисчерпаемый запас терпения.

Для обработки полученной информации я брала звуки расслышанных слов и раз за разом повторяла их про себя, чтобы не забыть, как они звучат. Затем я переходила к процессу исследования, чтобы найти смысл, подходящий к звучанию этих слов. Когда мне удалось найти понятие (картинку), соответствующее слову "президент", я перешла к сочетанию звуков "Соединенные Штаты".