Мой инсульт был мне наукой. История собственной болезни, рассказанная нейробиологом

Поскольку я не могла мыслить последовательно, мне нужно было, чтобы все исходили из того, что я ничего не знаю, давая мне возможность выучить все заново. Сведениям, которые я получала, сложно было зацепиться за что-то у меня в мозгу. Например, я могла не знать, как пользоваться вилкой, и мне приходилось неоднократно показывать, как это делается. Мне нужно было, чтобы те, кто обо мне заботился, были терпеливы. Иногда требовалось, чтобы мне много раз показывали одно и то же, пока моим телу и мозгу не удавалось разобраться, чему именно меня учат. Мне не удавалось что-то понять из-за того, что в какой-то части моего мозга зияла дыра, не дававшая осмыслить и усвоить полученную информацию. Когда те, кто меня чему-либо учил, повышали голос, это обычно приводило к тому, что я отключалась. Как ни в чем не повинный щенок, на которого кричат, я начинала бояться кричавшего, избегать его и обычно переставала ему доверять. Было очень важно, чтобы те, кто обо мне заботился, помнили, что я не глухая, просто у меня поврежден мозг. Еще важнее было, чтобы они и в двадцатый раз были готовы объяснять мне то, что объясняли, так же терпеливо, как в первый.

Мне нужно было, чтобы люди подходили ко мне ближе и не боялись меня. Я отчаянно нуждалась в их доброте. Мне нужно было, чтобы ко мне прикасались: похлопывали по плечу, держали за руку или осторожно вытирали мне лицо, если у меня текла слюна. Едва ли не каждому известен хоть один человек, перенесший инсульт. Если у этого человека был поврежден речевой центр, он, вероятно, не сможет поддерживать разговор с теми, кто его навещает. Я знаю, что здоровому человеку может быть очень неловко пытаться общаться с человеком, перенесшим инсульт, но я нуждалась в позитивной энергии, которую несли посетители. Поскольку разговаривать с ними я не могла, мне было особенно приятно, когда ко мне заходили всего на несколько минут, держали меня за руки и тихим голосом, не торопясь, делились новостями, мыслями, своей верой в мою способность восстановиться. Мне было очень трудно с людьми, которые приносили большой заряд тревоги. Очень важно было, чтобы люди ответственно относились к тому, какую энергию они приносят. Мы напоминали всем, чтобы они не хмурились, открывали свое сердце и делились со мной любовью. Очень нервные, встревоженные или рассерженные посетители только мешали моему лечению.

Один из главных усвоенных мной уроков состоял в том, как чувствовать физическую составляющую эмоций. Радость я чувствовала телом. Душевный покой я чувствовала телом. Интересно, что я могла ощутить, как во мне запускается новая эмоциональная реакция. Я чувствовала, как новые эмоции переполняют меня, а затем отпускают. Мне пришлось заново учить слова, которыми можно было обозначить эти ощущения, но замечательнее всего было то, что я узнала о своей способности выбирать, стоит ли мне зациклиться на том или ином чувстве и продлить его присутствие в моем теле или позволить ему протечь быстро и выйти из меня.

Мой выбор зависел от того, какие ощущения вызывали у меня те или иные эмоции. Некоторые, такие как гнев, разочарование или страх, вызывали неприятное чувство, которое прокатывалось по моему телу. В таких случаях я говорила мозгу, что эти ощущения мне не нравятся и я не хочу зацикливаться на работе таких микросхем. Я узнала, что могу использовать сознание левого полушария, чтобы с помощью речи напрямую разговаривать со своим мозгом и говорить ему, чего я хочу, а чего не хочу. Осознав это, я поняла, что уже никогда не стану той личностью, какой была раньше. Вдруг оказалось, что я намного сильнее могу влиять на свои чувства и их продолжительность, и мне категорически не хотелось вновь активировать те эмоциональные микросхемы, которые в свое время причиняли боль.

Внимание, которое я уделяла эмоциям, протекавшим по моему телу, полностью определяло характер восстановления. Восемь лет я наблюдала, как мой разум анализирует все, что происходит у меня в мозгу. Каждый новый день приносил новые цели и новые открытия. Чем больше старых папок я восстанавливала в своих архивах, тем больше моего старого эмоционального багажа всплывало на поверхность и тем важнее мне было оценивать, стоит ли сохранять лежащие в его основе нейронные микросхемы.