Мой Израиль

А вот как на вершине лет ей видится та же древняя столица, которая уже по ту сторону границы: "И для меня сейчас, когда оживляю пережитое в памяти и перевожу его тонкою нитью времени из прошлого – в познаваемое будущее, в движение мысли и пера вперёд, – это увиденное когда-то скопление улиц, районы рабочих цехов, людского жилья, бань, площадей, судилищ, торжищ, знатных дворцов и нищих караван-сараев становится исходом моих далеких предков, землёй, которую кровь моя, откликаясь, чувствует своею, кровной".

И понимая, что на вопрос вопросов надо ответить и себе и людям, героиня поясняет: "До чего узко понимаются учёными эти самые гены, как если бы генеалогия каждого из нас начиналась с бабушек и дедушек, а не с Адама и Евы!"

И никчемными становятся: отчего? как? когда? Просто гены. Они у всех одинаковые, даже и у тех, над которыми всегда было большое небо.

И ставший взрослым бывший ребёнок, над которым однажды вдруг осталось крохотное небо, окунается в нахлынувшие на героиню гены как равный, не думая больше о своей ущербности».

Человек и время взаимосвязаны.

Сегодняшнее время – раскрепощённых генов.

Сегодняшнее время требует:

Отпусти народ мой!

Январь 1972

Я вырываюсь из темноты и разрываю танцующий и поющий круг, и руки справа и слева ложатся мне на спину и плечи, подхватывают меня, и мои руки ложатся на спины и плечи – и вот я втянут во вращение круга, а круг рвется и ширится, захватывает всю улицу, выскакивает на тротуары, убыстряет вращение и ритм танца и песни, но как хорошо поддерживают меня чужие руки, лежащие на спине и плечах, как уютно моим рукам на чужих спинах и плечах, – и не чувствую своих ног, хоть никогда не был танцором, не пугаюсь своего голоса, который обычно портит песню, и как хочется, чтобы никогда не кончались танец и песня, чтобы всегда ощущать единственные руки, плечи, спины, на которые можно положиться, – чужие все лица, но все родные и дорогие, с печатью одного прошлого и одного будущего, одной заботы и одной надежды, одного горя и одной радости, в темноте освещающей изнутри наш танцующий и поющий круг.

Это в свой праздник гены, изголодавшиеся и истосковавшиеся, вывели нас на сцену из затворничества приглушённых песен и тостов.

Невидимые и неосязаемые, они сильнее нас, их не сдержать.

Но неуютно на этой сцене под сверлящими нас из темноты зала глазами, а их много, этих глаз, – весь зал – пытливые глаза.

Для этих глаз танец и песня вроде бы те же, над которыми они ещё недавно снисходительно подсмеивались, когда подгулявшие растратчики смысла своей жизни, шутовством прикрывая потерянное свое человеческое достоинство, танцевали и пели отходную себе, но настораживают эти глаза новая динамика танца и новое звучание песни, – и нет больше в этих глазах унизительной для нашего человеческого достоинства снисходительности, её заменили поднимающие наше человеческое достоинство – раздражение и беспокойство: отчего это у них? как? когда?

А мы танцуем и поем, что в новом, неведомом ранее нам твердом и прочном переплетении рук танцующего и поющего круга утверждается живучесть нашего народа, способного на осуществление главного тоста на нашем празднике – тоста нашей надежды:

В будущем году в Иерусалиме!

И мы танцуем и поём, что наши дети в нашем зале, на светлой сцене привычно положат руки на спины и плечи друг друга и под прихлопывание и подпевание всего зала так закрутят танцующий и поющий круг, что взлетит над залом песня, рождённая привычным для наших детей твердым и прочным переплетением рук.

И возвестит эта песня о празднике, ярче нашего, – так всегда должно быть у счастливых детей.

А нет для народа большего счастья, чем счастливые дети.

И полетит над землёй песня счастливого народа.

И мы танцуем и поём, смеёмся и плачем от счастья.

Песня будущего летит к нам.

Февраль 1972

Я слышу песню будущего и иду на нее, как идёт в темноте на огонёк путник, не знающий дороги.

Путник хотел бы устремиться прямо на огонёк, но вокруг пни, коряги, камни, ямы, и он идёт осторожно, ощупью, что-то обходит то в одну сторону, то в другую, и порой ему кажется, что огонёк даже вроде бы удаляется, но путник идёт, держит направление на огонёк, – и вдруг чувствует, что идёт по тропе.

Если есть впереди огонёк, то должна быть к нему тропа – пусть неприметная, не многими хоженая, но это тропа.

И чтобы не сойти с тропы, путник не будет обходить препятствия, а из-за усыпленной осторожности, что теперь, наверное, дойдёт до огонька, может упасть и разбиться, – но это тропа, по которой можно дойти.

И хоть теперь порой кажется, что огонёк не становится ближе, путник чувствует, что это та самая тропа, которая ведёт к огоньку и другой полегче нет и не должно быть – откуда быть другой тропе, если всего один огонёк во всю ширь тьмы.

Так и я, как путник на огонёк, иду на нашу песню будущего.

Ты слышишь песню будущего, и твои руки обнимают ребенка не как обнимали меня руки мамы, будто укрывали от опасности. Ты тоже чувствуешь опасность, и в твоих глазах ещё вечный страх матерей нашего народа за своих детей, но твои руки не укрывают.