Мой Израиль

Что происходило на сцене, я забыла. Помню только, что на всем протяжении пьесы гонялась за смыслом фраз и поворотов сюжета, не успевая следить за игрой актеров. Как-то ничто ни во что не складывалось, не трансформировалось и не переливалось. В результате мне так и не удалось понять, кто именно приставил сифон к ширинке — юноша в футболке, Иоанн Предтеча с бородой Черномора, Иисус в рубище или иудейский пророк. Возможно, они были в одном концептуально-философском лице, но кремовое платье из чесучи оказалось безнадежно испорченным. То ли сифон, из которого актер мочился на публику, давно не мыли, то ли воду покрасили чем-то фиолетовым, полагая, что воображаемая, но натуралистически мокрая моча Мессии не может быть цвета воды из крана. Я поклялась больше систему не проверять.

Но дружественные лица из «Габимы» никак не хотели угомониться. На сей раз, обещали они, речь идет о солидной постановке в духе кинотриллера, но с саркастическим флером. И мне по моей же просьбе прислали билет в последний ряд, до которого пух не долетает и сифон не добрызгивает. Зал был набит детьми и юношеством. И те и другие отчаянно шумели. Действие шло споро, но тут вдруг над самым моим ухом выстрелил пистолет-хлопушка. И я оглохла. Видела, как разбойники в ковбойских шляпах лихо понеслись вперед по проходу в зале, но не слышала ничего. Знакомый ухо-горло-нос потом решил проблему за три визита.

И тут я потребовала у знакомых лиц из «Габимы» билет в первый ряд на самый посещаемый спектакль.

С собой я несла: зонт против пуха или любой другой опасности с воздуха, сифон, наполненный водой, которым собиралась отбиваться от огня, воды и всего того, что может напасть на меня со сцены, и пистолет-хлопушку, которым следовало воспользоваться в конце перформанса, заключив его во фразу: «Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним». Или: «Так будет со всяким, кто еще раз подойдет ко мне по системе Станиславского». Но наиболее посещаемая постановка оказалась такой скучной, что я задремала, ничуть не смущаясь тем, что сижу в первом ряду. В конце концов, «Габима» начала нашу ссору первой.

Торт с вишнями

В середине шестидесятых годов я оказалась на практике в больнице маленького литовского городка, граничащего через неширокую речку с бывшим Тильзитом. Было странно сознавать, что непримечательный мостик представлял собой границу между некогда литовской Литвой и бывшей немецкой Пруссией. Впрочем, рассказывали, что мостик навели солдаты — те или эти, то ли во время наступления, то ли в разгаре бегства. И предсказывали, что Тильзит, переименованный в Советск, скоро снова станет Тильзитом, а близлежащий Калининград — Кенигсбергом. Разумеется, никто не предполагал, что бывшую Пруссию отдадут Западу. Но если бы восточные немцы попросили…

Восточная Германия, которая тогда называлась ГДР, то ли не попросила, то ли попросила плохо. Лежащие в развалинах бывшие прусские города со временем отстроили, заселили случайным людом и оставили в России. А летом, с которого я начала рассказ, мне удалось побывать в Калининграде. Он был в развалинах. На одной из центральных площадей среди груд кирпичей, смешанных с землей и человеческими экскрементами, возились одичавшие кошки. Посреди этого пустыря высилась доска объявлений, вокруг которой было людно. Я подошла в надежде разузнать, есть ли в городе нечто, похожее на столовую, еще лучше — гостиницу неведомственного значения, потому что из двух полуобщежитий-полуказарм меня уже выставили, объяснив, что проживать и питаться в них могут только моряки или представители соответствующих ведомств.

В толпе мне понравился пожилой человек в перелицованном твидовом пиджаке и лоснящихся брюках с тщательно заглаженной складкой. К сожалению, старик плохо говорил по-русски. Он был из уцелевших немцев, но после войны не смог покинуть родной город в беде, к тому же не чувствовал за собой никакой вины, потому что Гитлер ему изначально был не по душе. Я кое-как соединяла известные мне немецкие слова со словами на идише, а немец понимающе улыбался и отвечал по-немецки, вставляя русские слова. Приличных столовых он назвать не мог, но фрау Грета, в лучшие времена державшая знаменитую кондитерскую, подает бывшим постоянным клиентам кофе и пирожные в собственном дворике.