Мой Израиль

Впрочем, Эльзе наверняка было совершенно неважно, кто именно лежал у меня под ногами. Главное, чтобы я ими не болтала. Еще по одному тому она засовывала мне в подмышки — чтобы локти не касались стола и руки учились изяществу застольных манер. Разговаривать с горе-гувернанткой позволялось только по-немецки. По этой причине я и поняла, что сказал Теодор. По той же причине я еще в детстве решила, что не хочу знать немецкий язык принципиально.

Второй раз я услыхала про Ласкер-Шюлер от Макса, бомжа, проживавшего в подъезде на Алленби. В этом доме жила моя приятельница. Очень интеллигентный дом, сплошь заселенный одухотворенными людьми. Они подарили Максу новый матрац, на котором ночью он спал, а утром ставил его к стене. Еще они — жильцы — по очереди кормили бомжа завтраком и обедом. Ужин Макс оставлял врагу. Еду он брал, но есть в квартирах отказывался. И все свое возил по Тель-Авиву в маленькой тележке. По Ницше, объяснял, надо бы носить все свое на собственной спине, но сил уже нет. А от квартирки, выхлопотанной заботливыми жильцами у городских властей, отказался. Объяснил, что у него есть большая квартира, которую он закрыл, чтобы жить по закону Заратустры. И вообще он не живет, а дожидается священного часа, когда ему удастся воссоединиться с его возлюбленной Эльзой.

Макс рассказывал, как нежны и безбрежны были объятия его умершей возлюбленной, после чего выкрикивал ее стихи. По-немецки, разумеется. Особенно ему нравилось стихотворение, которое я перевела, записывая за Максом слова: «Когда глядим глаза в глаза, / Глаза — твои, мои — сияют <…> / И все вокруг — сплошная благодать, / Очерченная звездным кругом. / А мы летим, оставив этот свет. / Мы ангелы с тобою. Разве нет?»

Вообще-то огромный лохматый и согбенный Макс не был похож на канонического ангела, хотя Бог весть, как эти артефакты мироздания могут выглядеть. Не мог он быть и любовником Эльзы Ласкер-Шюлер, пусть она и записывала в фиктивные любовники чуть не каждого встреченного мужчину. Впрочем, документально подтвержденных возлюбленных у нее было тоже немало. Но Максу к моменту нашего знакомства было около шестидесяти, так что он должен был родиться году в 1930-м, тогда как Эльза Шюлер родилась в 1869 году и умерла в 1945-м. Предположить, что поселившаяся в Палестине в 1939 году семидесятилетняя поэтесса могла соблазнить и свести с ума подростка, я не осмелилась. Решила, что Макс вселяет себя в придуманный образ, как это любила делать его платоническая вечная любовь.

Поэт Йеуда Амихай как-то сказал, что Эльза Ласкер-Шюлер была первой хиппи, которую ему довелось встретить. Другие источники утверждают, что по Иерусалиму бегала сумасшедшая старуха в несуразной шляпке и дырявых мужских ботинках, звеня монистами, серьгами и разными малоценными бирюльками, надетыми поверх лохмотьев. Что она просила милостыню и дралась с уличными мальчишками, пока не схлопотала то ли пневмонию, то ли разрыв сердца и умерла. И что старухой этой была великая Ласкер-Шюлер, поэтесса, получившая в 1932 году самую престижную германскую литературную премию — Клейстовскую.

«Нет! — возразила мне хозяйка антикварной лавки, в которую поэтесса якобы любила заходить. — Никогда она милостыню не просила. Если у нее были деньги, а они у нее бывали, милостыню давала. Одевалась, как настоящая богема, это правда. Но в старинном фарфоре и вообще в старинных вещах понимала. Рассматривала, любовалась и никогда не покупала». Лавка располагалась на улице, сбегающей от бывшего «Дженерали», здания со львами на фронтоне, расположенного неподалеку от нынешней мэрии, к подножию Старого Иерусалима. Называется она именем царицы Шломцион.

Находясь на этой площадке посреди Иерусалима, можно без труда представить себе Эльзу Ласкер-Шюлер. Вот она поиграла со старинным фарфором и серебряными побрякушками в антикварной лавке, после чего вышла на улицу, заслонив ладонью глаза от безжалостного иерусалимского света и, устроившись на ступеньках у одного из близлежащих домов, погрузилась в полудрему. Представим себе, что мы устроились рядом и погрузились в такую же магическую полудрему.

Находясь рядом с Ласкер-Шюлер, никогда нельзя было знать, кем именно она себя ощущает в ту или иную минуту. Царем Давидом, Буддой, Иисусом? Давно умершим братом или не так давно умершим сыном? Рано умершей матушкой, с обожаемым образом которой Эльза не хотела расставаться до конца жизни? А возможно, с одним из ушедших в мир иной или исчезнувших с ее глаз в этом мире возлюбленных. Или с Иосифом из Фив (он же библейский Иосиф Прекрасный). Или с его спутницей — Тино из Багдада. Эльза писала стихи от имени двух последних, обуявших ее персонажей, когда, в самом начале страшного, но казавшегося в то время прекрасным XX века, разгуливала в невероятных ориентальных одеждах собственного изготовления по улицам буржуазного Берлина, по его модным богемным кафе, в которых собирались берлинские интеллектуалы.