Мой Израиль

Веяния того времени не только дозволяли терроризм, но и окружали его романтическим флером. Террористом был, например, знаменитый герой Польши Юзеф Пилсудский, который на вопрос, где проходят границы польского гонора, позволяющего грабить банки, ответил, что границы эти соответствуют границам 1772 года — времени первого раздела Польши. Отметим, что большую часть своей истории лишенная государственной самостоятельности Польша жила воспоминаниями о великой Речи Посполитой, некогда простиравшейся «от моря до моря» (от Балтийского до Черного). Степень униженности польского национального достоинства можно прочувствовать из такого исторического анекдота: посадив силой и хитростью на польский престол своего фаворита, Екатерина Великая с его помощью сумела присоединить к своей империи большую часть Польши. И когда фаворит прислал государыне в благодарность старинный трон польских королей, та повелела вырезать в польской национальной реликвии дырку под ночной горшок.

Было такое или нет, сказать трудно. Но то, почему раздел Польши виделся Пилсудскому оправданием террористических актов, анекдот раскрывает верно. Кстати, во времена своей террористической деятельности Пилсудский скрывался под псевдонимом «Мечислав». Я не пытаюсь утверждать, что воинственный еврейско-израильский национализм Бегина повторяет не менее воинственный польский национализм, но отмечаю, что окружающая среда могла повлиять на эмоциональную окраску этого состояния.

Еще при мне, в 50-70-х годах XX века, в уже советском Вильнюсе национальная составляющая любого вопроса вызывала страстную реакцию. Так, в начале показа фильма Форда «Крестоносцы» зал бывал полон, но в тот момент, когда на экране появлялись звероподобные косматые литовские воины, зрители шумно вставали, хлопая сиденьями, и демонстративно выходили из зала. Между тем вопрос о приоритете литовцев или поляков в победе над тевтонцами вообще уходит в глубь истории, но при воспаленном национальном сознании время перестает существовать. Все это всплывает в памяти при мысли о Ямите. Вернее, при мысли о том, почему Бегин вдруг решил взорвать город, который поначалу решено было оставить египтянам за приличную плату. Считается, будто это было сделано из опасения, что поселенцы решат вернуться в свои оставленные дома и столкнутся с новыми хозяевами. Возможно. А возможно, так нашла себе выход бессильная ярость Бегина перед неотвратимым.

Он хотел быть отважным и старался держать себя не просто в руках, а даже в ежовых рукавицах, чтобы ни в чем не дать слабины. Но он бежал от фашистов из Ковно в Вильно, а потом презирал себя за то, что оставил тонущий корабль. Пепел погибших в немецких концлагерях и гетто, как и кровь уничтоженной в Бресте семьи, навсегда останется в его памяти. С пылающей «Альталены» он уже не уйдет до последнего мига, потому что капитан обязан покидать тонущее судно последним. Еще он будет с пеной у рта кричать в мегафоны на израильских площадях, сопротивляясь соглашению о репарациях с послевоенной Германией. Но даже не попытается поднять бунт, поскольку поймет в глубине души, что без немецких денег государство может задохнуться. И так будет раз за разом: в каждом случае, когда того потребует благополучие Израиля, Бегин наступит на горло собственной песне и сделает то, что обещал себе и другим не делать ни в коем случае. За что и получит прозвище «демагог».

Бегин, глава воинственного «Иргуна», подпольной военной организации, которая, по мнению многих, прогнала англичан из Палестины своей карательной деятельностью, не будет стесняться собственных мягкотелых сожалений по поводу пролитой крови, пусть даже вражьей. Он, желавший быть шиллеровским разбойником, рыцарем чести, Гракхом и Сципионом, террористом в высоком понимании этого слова, Брутом, если необходимо, распустит «Иргун» и сам предложит мировую Бен-Гуриону. Между тем последний инициировал операцию «Сезон», во время которой людей Бегина свои же братья-евреи сдавали англичанам, фактически посылая их на виселицу. Но благородный террорист, последователь Гарибальди, Костюшко, народовольцев и — возможно — Юзефа Пилсудского, не позволит гонору в русском понимании слова стать причиной раскола нации и братоубийственной войны. Он уступит.

А став премьер-министром Израиля, подпишет мир с Египтом и окажется лауреатом Нобелевской премии мира. Думаю, эта история далась ему нелегко. Но благополучие нации диктовало, и он подчинился этому диктату. Однако произошедшее в первую ливанскую войну оказалось сильнее прагматического диктата. Сабру и Шатилу благородный террорист пережить не смог. После этой истории он целых восемь лет прятался за стенами собственного дома, так и не объяснив причину, по которой оставил высокий пост, не стал заканчивать книгу мемуаров, не давал интервью и вообще постарался исчезнуть из общественного сознания.