Мой ласковый и нежный мент

До сих пор он числится без вести пропавшим, потому что тела гак и не нашли. И вряд ли найдут. В бескрайней сибирской тайге живой потеряется запросто.

А захоронить убитого в таких буераках, куда сроду нога человека не ступала… Да и зачем хоронить: оставь труп на звериной тропе, и через пару дней даже воспоминаний о нем не останется.

Она плакала, зарывшись лицом в старую овчину, и старалась дышать открытым ртом, чтобы не всхлипнуть ненароком и не выдать собственную слабость перед зловредным стариком. А то подумает, что она и вправду о ком-то страдает.

В августе она выйдет замуж за Вадима и уедет отсюда навсегда. Через год уже о ней забудут, и это чудовище в милицейских погонах в первую очередь.

Она вновь представила его неприветливый взгляд, который так странно действовал на нее, словно прожигал насквозь, и от этого так чудно подрагивали пальцы, а ноги будто примораживало к полу…

Людмила чертыхнулась про себя, перевернулась на спину и вытерла лицо концом пуховой шали.

Луна спряталась за низкими снеговыми тучами, наползавшими с запада, и сразу же резко стемнело.

Внезапно Банзай прикрикнул на лошадь, натянул вожжи, принуждая ее остановиться. Потом освободил одно ухо из-под шапки и прислушался:

– Чтой-то собаки сильно брешут… – Он повернулся к девушке. – Кажись, загнали кого-то, уж не зверя ли?

– На зверя они так не лают! – Людмила привстала на колени и приказала:

– Гони, дед, да поживее! Как бы эти бродячие псы на бича какого не напали! Загрызут ведь, сволочи, если тот сам уже в снегу не окочурился.

– Не-е, живой, на мертвяка они разве бы лаяли, – успокоил се Банзай и раскрутил кнут над головой. – А ну, тудыть твою мать, волчья закуска, давай, давай, шибче, шибче!

Дорога взлетела на крутой обрыв и запетляла между прибрежных кустов. Собачий лай приблизился, но был уже не таким остервенелым, как прежде. Псы как будто устали и лишь изредка побрехивали, словно напоминая, что отступать не собираются.

Людмила продолжала стоять на коленях, вглядываясь в темное пятно соснового бора, подходившего вплотную к селу. Она пододвинула к себе карабин, по прошлому опыту зная, что озверевшая свора бродячих псов порой страшнее волчьей стаи. Выстрелов, в отличие от диких собратьев, они не боятся, кажется даже утраивают силы и злобу.

За спиной осталось сельское кладбище. Уже был различим не просто общий лай: он распался на несколько голосов, и стало ясно слышно беспокойное поскуливание наиболее нетерпеливых из нападавших. А то, что собаки напали на кого-то, вернее держат его в осаде, Людмила поняла по тому, что затихшие было псы взрывались вдруг неистовым лаем: вероятно, человек предпринимал очередную попытку улизнуть от обложившей его своры.

– Смотри, Людка, кажись, и вправду кого-то стерегут! – крикнул вдруг Банзай и, вытянув вперед руку с зажатым в ней кнутовищем, показал па одиноко стоящую кривобокую сосну, чей ствол изгибался коленом метрах в двух над землей. Вот на этом колене и виднелось черное пятно – сжавшаяся фигурка человека.

Людмила на ходу соскочила с саней и, подхватив карабин, бросилась к дереву.

– Людка, шальная! – крикнул Банзай и, наскоро привязав лошадь к кусту на обочине, устремился следом.

Глубокий снег мешал им бежать быстро. Дед пыхтел за спиной и, задыхаясь, матерился сквозь зубы. Людмила, не оглядываясь, прибавила шагу.

Псы уже заметили бегущих, повернулись головами в их сторону и глухо заворчали. Самый крупный приподнялся на лапах и предупреждающе зарычал, показывая в оскале мощные клыки.

Людмила остановилась, огляделась по сторонам.

Собак было не меньше десятка. Если ей удастся пристрелить даже парочку этих бродяг, остальные успеют вцепиться ей и деду в горло.

– Серьезные зверюги! – прошипел за се спиной подоспевший Банзай. – Так, с лету, их не возьмешь!

– Что будем делать? – прошептала Людмила в ответ, не выпуская из поля зрения насторожившихся псов.

Банзай поскреб пятерней под лохматым барсучьим малахаем и озадаченно повторил:

– Серьезные зверюги! Смотри, вожак у них не иначе как из медвежатников! Такой Михаилу Потапыча в одиночку завалит, не то что нас с тобой! – Он вгляделся в неподвижную, прижавшуюся к стволу человеческую фигурку и вдруг хлопнул себя руками по бокам. – Японска мать, Людка, а на дереве-то дите! Неужто мальца какого загнали? Как же он, болезный, от них ушел?

– Эта свора, видно, из тех собак, что на кладбище живут! А вот как ребенок тут оказался? Не забыли ли его во время похорон? До села, – Людмила прикинула на глаз расстояние, – километра полтора, если не больше. – Она вновь посмотрела на детскую фигурку. – Похоже, мальчишка. Девчонка вряд бы сумела так высоко забраться.

– Закоченел он там, на дереве! – пробурчал Банзай и вдруг взял ее за руку и прошептал еле слышно:

– Порвет нас это зверье, японска мать, непременно порвет, если на военную хитрость не пойдем. Видишь вон ту маленькую сучку, что в стороне от всех лежит?

– Вижу, – прошептала Людмила. – Но с чего ты взял, что это сучка?