Мой ласковый и нежный мент

Через полчаса сытый медвежонок спал в глубокой плетеной корзине в обнимку с большой пластиковой бутылкой, в которую дед вставил тряпочную затычку. Через нее зверек приспособился тянуть разбавленное сгущенное молоко, слегка приправленное медом. Сначала медвежонок ворчал, пытался вытянуть зубами тряпку, но потом сладкие капельки попали ему на язык, и тут же дело пошло на лад. Насосавшись, медвежонок поворочался в корзине, поворчал для порядку и, уткнувшись носом в старую меховую шапку деда, затих.

– Федор Яковлевич, можно я оставлю его у вас на пару дней, пока работу не закончу, а то несподручно мне его таскать с собой? – попросила деда Людмила, когда, поужинав, они опять вышли наружу.

– Оставь, чего там! – согласился дед. – Авось не объест, да и коту моему все развлечение будет. А то, японска мать, расфыркался, расшипелся, корзину его, видишь ли, заняли…

Продолжая ворчать на кота, Банзай выставил на крыльцо небольшой столик, воздвиг на него самовар, принес кусок сотов, свежевыпеченный хлеб, и они продолжили чаевничать теперь уже на свежем воздухе и в компании кота, которому политически грамотный дед в приступе справедливого негодования дал когда-то кличку Красный Кхмер. Правда, в обиходе он употреблял упрощенный вариант клички, но при Людмиле величал его полным именем…

Отхлебывая чаек, дед посмеивался, то и дело поглядывал на Людмилу, потом с одобрением сказал:

– Аппетит у тебя хороший, авось войдешь в тело. Для бабы тело – первейшее дело, иначе кто ее заметит! – Он засмеялся, погладил Кхмера по рыжей спине и принялся вдруг рассказывать: – А ко мне тут один медведь повадился в гости ходить. Дурной, что ли? Хочу приручить, может, и выдрессирую, если получится. Зимой пойду с бубном по деревням, как цыгане ходят. – Он закурил длинную самокрутку и, затянувшись несколько раз, выпустил густую струю дыма. – Сижу намедни у костра, воск вытапливаю, а он вышел из тайги и стоит, носом водит, вынюхивает… От воска оно, конечно, медом наносит, у него, видно, слюна и побежала. Я сижу. А он все ближе и ближе подходит. Такой уже гладкий, глазки хитрые, желтые. И не боится, подлец! Я ему тогда вежливо так говорю: «А ну, проваливай отсюда, дармоед!» И даже поленом в него запустил. Увернулся, чертяка, а не уходит. И все носом водит. Духа моего, видно, не чует, медвяный запах пересиливает. Так весь день и проторчал поблизости. Поднялся я на ноги, ну тогда он бежать! А ночью все котлом гремел, вылизал до блеска. Потом еще пару раз заявлялся. Вот и стал я ему хлеб подкладывать, косточки разные, старые соты. Все подбирает и с каждым разом ко мне ближе и ближе подходит, признал, значит, за своего. Веришь, уже метров на двадцать приближается, не боится!

– Смотри, – сказала Людмила, – приучишь, а он потом тебе всю пасеку расшвыряет. Не ты первый рассказываешь про таких вот хулиганистых. Их только повадь…

– А ружье на что? – быстро сказал дед и осекся. Ружье он по договору не имел права держать. Пасека находилась практически на границе с заповедником. – Правда, какое там ружье, так, для острастки, пугануть кого, – добавил он смущенно, пытаясь сгладить неловкость. – Хочешь глянуть на моего дружка-приятеля? Он тут где-нибудь рядом. Подразню медом – не удержится, выйдет.

– Не надо. – Людмила зевнула и прикрыла рот ладонью. – Устала я очень, пойду прилягу. Завтра я от тебя часов в шесть уйду, по холодку.

– Ну и зря ты на медведя не хочешь посмотреть. Такую комедию в кино не увидишь. – Банзай встал следом, подтянул брюки на тощем животе.

– Дядя Федор, ты случайно вчера за перевальчик не ходил? – спросила вдруг Людмила и скользнула взглядом по его сапогам.

– В дождик-то? Дураков нет. Да и чего я там не видел? Ты вот все мои сапоги разглядываешь, понравились, что ли?

– Да вот заметила неподалеку след от твоих сапог и на тропе похожие видела. Так, говоришь, не ходил?

– Ну уж и от моих… – расстроенно развел руками дед. – Сколько людей в таких же резинках ходит. Самая удобная обувь в нашей тайге. А что? – Банзай внезапно насторожился, прислушался и вдруг, побледнев, перекрестился.

– И кто ж тут так настойчиво чужими сапогами интересуется? – прозвучал за спиной слишком хорошо знакомый ей голос, и, резко обернувшись, Людмила едва не вскрикнула от удивления. Игорь Ярославович Надымов с легкой, почти ласковой улыбкой стоял в двух шагах от крыльца и, заметив ее растерянность, рассмеялся уже во весь голос: – Что, не ожидала меня встретить, ментовская шлюха? Думала, видно, сгинул Надымов навеки, не потревожит больше твой покой? Рано обрадовалась, я еще не только твой покой нарушу, но и всем тем, кто мне жить, как я того хочу, не позволил!

– Много на себя берешь, Игорек. – Людмила язвительно улыбнулась. – И помяни мое слово, последние дни гуляешь на свободе, скоро сядешь на тюремные нары, а я буду этому очень рада!