Мой лучший друг товарищ Сталин

— Космополита в биохимии — еврея академика Парнаса уже вызвали к следователю. Несчастный умер от разрыва сердца на первом же допросе.

— Мне кажется, ты слишком нервничаешь.

— Ты, наверное, забыл, что я тоже грузинская еврейка? Но они не забыли… Вчера…

Я сжал ее руку, и она замолчала, потому что за нами уже шел какой-то человек (моя привычка контролировать, что происходит сзади, поглядывая в витрины магазинов). Наконец он зашел в парадное. Простой попутчик…

Она продолжала:

— Вчера меня вызвал наш новый начальник и сказал, чтоб я подыскивала другую работу. Появилось указание: евреи не должны занимать ответственные должности. Но и это не все… Неделю назад «за сотрудничество с немцами отдельных граждан указанных далее национальностей…» — ты только вникни: за сотрудничество «отдельных граждан»… выселены из Москвы на вечное поселение в Сибирь все немцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары, греки. Я об этом узнала, потому что у нас уволили грека и двоих чеченцев. И вот теперь добавление: появился дикий слух, будто в Казахстане уже строятся бараки, куда переселят евреев.

— Чепуха, — отозвался я, зная, что это не чепуха.

Она сказала:

— Согласись, он раскручивает тридцать седьмой год!

Это я давно понял. Но зачем?!

Я прожил в стране неделю и узнал: в столице вовсю идут массовые аресты. Только тихо, без газетных проклятий и сообщений.

В нашем знаменитом Доме на набережной опять стучали по ночам двери лифтов, в открытое окно вновь слышался шелест отъезжающих черных машин.

Как-то я сильно задержался на работе, возвращался далеко за полночь. Вышел из лифта, когда навстречу, из квартиры напротив, вывели одного из руководителей Совета министров РСФСР.

Его жена стояла в дверях, и он говорил то, что говорили все, отправляясь туда:

— Не волнуйся, я вернусь к утру… и утром приготовь мне кофе.

Вдруг, опершись руками о перила, нелепо подпрыгнул и попытался броситься в лестничный проем. Но один из оперативников ловко перехватил его, вывернул руки. Другой, согнув, ударил вчерашнего кремлевского вельможу головой о перила.

Жена как-то нелепо взвизгнула, закрыла лицо руками.

Они молча втолкнули его в лифт.

Она с воплем бросилась назад, в квартиру. Захлопнула дверь.

После того как увезли этого несчастного, напротив нашей квартиры у лифта я несколько раз видел седую женщину и рядом с ней — немецкую овчарку.

Я сначала не узнал ее. Это была жена того вельможи. Она поседела за ту ночь. Она стояла, держась за перила, раскачиваясь, смотрела вниз. При каждом стуке лифта на лице ее появлялась улыбка, и она громко кричала:

— Люся, едет, он едет!

На крик из квартиры появлялась девочка, ее дочка Люся. Но лифт останавливался на другом этаже, и она вновь замолкала, замирала. Люся уводила ее и собаку.

Она покорно шла, чтобы вскоре опять выйти на лестницу. Так продолжалось два дня. На третий никто не появился. Ночью увезли всех — жену, собаку и дочь Люсю.

Теперь моя Нанико по ночам, прижимаясь ко мне, шептала:

— Неужели опять?! Я не переживу! Не выживу!

Я не сказал несчастной главного: Коба вновь не пустил меня за границу. Я представлял, как после моего ареста вот так же заберут моих… и не знал, что делать.

Арест «по-семейному»

Но оказалось, он придумал поручить мне особое задание.

Вместо моей семьи Коба решил заняться… своей! Как в 1937 году! Чтобы поняли: нет неприкасаемых. Чтобы ужаса в Москве было побольше.

Стояла теплая осень. Накануне празднования очередной годовщины Октябрьской Революции (и очередной годовщины гибели Нади) меня привезли к нему на дачу. Я шел по дорожке мимо знакомого пруда, когда увидел «забавную» картину. В неглубоком пруду торчала знакомая лысая голова. Это был Поскребышев. Выяснилось, что его туда ловко столкнул Берия. Сам Берия стоял на берегу и хохотал. Такие нынче были молодецкие шутки…

Коба сидел здесь же, на скамейке. В шинели, наброшенной на мундир с золотыми погонами, в фуражке, расставив больные опухшие ноги в валенках, он молча наблюдал за развлечениями соратников.

Поскребышев мрачно вылез из холодного пруда, представление закончилось.

— Мы с Фудзи пойдем в дом, — сказал Коба. — А вы забавляйтесь. — И добавил с усмешкой: — Дело молодое.

Он поднялся, тотчас подъехала коляска. Ходить ему теперь стало непросто — опухшие ноги. Но в этот раз он прогнал коляску. Мы пошли пешком к даче.

— И ведь такой маленький был пистолет, — вдруг произнес Коба и показал, какой маленький. — Это Павлуша привез ей! Тоже — нашел что подарить! Она мне все праздники отравила… — (И сейчас, после стольких лет, не отпускала его Надюша!) Он помолчал. Потом мрачно добавил: — Семейку свою мне оставила. Хороша семейка — одни хлопоты. Надо что-то делать с Женей… — (женой умершего Федора Аллилуева).