Мой лучший друг товарищ Сталин

Зал встал (вскочил), как положено — «в едином порыве» и, как положено, зашелся в бурной, какой-то яростной овации. Все аплодировавшие знали обычный, уже описанный мною ритуал: Коба будет скромно, терпеливо дожидаться конца аплодисментов, но овация не должна кончаться. Скромный Коба вынет часы, покажет залу. Но овация должна продолжаться и становиться еще громче. Он обернется к Президиуму, как бы прося помощи. Председательствующий, будто не замечая, продолжит хлопать вместе с залом. И только после многоминутной овации, после нового просительного жеста Кобы все умолкнет. И Коба важно начнет: «Товарищи!..»

На этот раз все было иначе!

Коба быстро, почти бегом, спустился к трибуне. (И все увидели — здоров! Еще как здоров!) Стоя на трибуне, резким взмахом руки, мрачно, почти брезгливо, остановил аплодисменты. Делегаты, зная правила, продолжали бешено аплодировать. Но Маленков, который вел пленум, видимо, получил указания. Перекрикивая овации, призвал зал к порядку.

Изумленный зал, которому не дали выказать обязательную преданность, испуганно замолчал, сел.

Наступила тишина. Коба заговорил. Он опять всех обманул, мой друг, этими слухами о нездоровье и вчерашней жалкой речью. (Что ж, его учитель Иван Грозный тоже любил объявлять себя смертельно больным, чтобы дьяки записывали во время его «болезни» разговоры почувствовавших свободу бояр.)

Пленум продолжался два часа. Из них Коба говорил полтора. Стоя на трибуне, он не читал свою речь, как обычно. Перед ним не было никаких листочков. Он говорил и вместо того, чтобы глядеть в написанное, внимательно и зорко всматривался в зал.

Произносил речь мрачно, без тени обычного юмора. И она с самого начала была угрожающей! Коба сказал, что стал стар, но сказал об этом как-то свирепо:

— Приближается время, когда другим придется продолжать делать дело, которое столько лет делал я. Но пока дело поручено мне, я его делаю, и делаю, как положено!

Он потребовал от партийцев бесстрашия и ленинской твердости 1918 года.

— Наш великий учитель товарищ Ленин гремел в неимоверно тяжелой обстановке. Мы жили тогда в огненном кольце фронтов. От него требовали сдать позиции, но он — гремел! — И повторил все так же свирепо: — Гремел! Гремел! И никого и ничего не боялся. И мы будем следовать этому завету великого Ленина! — Он остановился.

Выученный аплодировать в паузах зал разразился овацией. Опять он жестом прервал аплодисменты. И опять зал неуверенно замолчал.

— Я заговорил сейчас о Ленине, чтобы сравнить ленинское бесстрашие с поведением некоторых наших товарищей…

Далее некоторые товарищи обрели имена. И какие!

Коба набросился на Молотова. Он обвинил его «в трусости и капитулянтстве перед империалистами Англии и США». Заявил, будто тот хотел отдать Крым Еврейской республике. Потом долго и беспощадно приводил какие-то примеры, которые не знал и не понимал зал… Но это было неважно. Зал сразу понял главное: Молотову — крышка…

После чего Коба перешел к Микояну. Он сказал о «вошедшем в пословицу торгашестве товарища Микояна», о капитулянстве, которое «всегда у него оборачивалось трусостью, а трусость — капитулянством».

В зале — невероятная тишина. У соратников за столом Президиума — окаменевшие, неподвижные лица. Ждут, кто следующий, на кого он еще набросится.

Побледневшее лицо Маленкова… Белое лицо Молотова… И еще одно лицо без кровинки — Микоян.

Но, уничтожив Микояна и Молотова, Коба опять заговорил о своей старости и о том, что скоро не в состоянии будет вести дело, которое ему поручено.

— Поэтому, — произнес он очень медленно, — я прошу освободить меня от должности Генерального секретаря и Председателя Совета министров…

На лице Маленкова — какой-то панический, смертельный испуг. Он торопливо начал приподниматься, в ужасе воздев руки… И отчаянно закричал из-за спины Кобы:

— Не согласны! Не согласны! Просим остаться!

Зал подхватил, загремел: «Не согласны! Просим, просим остаться…»

(Все, как учитель — царь Иван. Тот так же собирал бояр, так же объявлял, что стар, и так же предлагал избрать царем, кого они пожелают. Но умные бояре так же кричали: «Хотим царем тебя!»)

Наши кремлевские бояре не подкачали. Думаю, Коба был разочарован. Ему требовался новый XVII съезд, их предательство, чтобы скопом их уничтожить. Но они оказались умнее, он их хорошо выучил…

После его речи, закончившейся бесконечной громовой овацией, состоялись выборы руководства партии. Естественно, единогласно он был избран Генеральным секретарем партии, названной теперь Коммунистической!

В преддверии грядущего уничтожения тех, кто бесполезен для реализации Великой Мечты, он реорганизовал Политбюро в расширенный Президиум. Туда вошли все прежние соратники, были там и Молотов, и Микоян. Думаю, он хотел сохранить им титулы для будущего процесса. Народ любит, когда падают с большой высоты…

Но внутри Президиума образовалось узкое Бюро. На него возлагались истинные функции прежнего Политбюро. И всем стало понятно: Президиум — декорация. В это Бюро он уже не допустил ни Молотова, ни Микояна. Будущих мертвецов…