Мой лучший друг товарищ Сталин

У меня появилось стыдное желание — предупредить Троцкого. Но… не посмел. Далее всем известно. Не прошло и трех месяцев, как операция была закончена.

Эйтингон оставил в покое бетонный забор с вышкой и охраной. Он предпочел преодолеть его иным, довольно банальным способом. Сначала сын Каридад красавец Рамон Меркадор обольстил секретаршу Троцкого, дурнушку Сильвию (кажется, так ее звали). И уже как друг Сильвии и фанатичный троцкист появился на вилле…

Знаменитый финал: Рамон принес Троцкому свою статью. Каридад и Эйтингон ждали его в автомобиле. Пока Троцкий читал статью, Рамон вынул из-под плаща ледоруб и раскроил ему голову. Видимо, по замыслу Эйтингона, он должен был убить первым же ударом ледоруба и преспокойно уйти. Но Троцкий остался жив. Он завопил от боли. И непрофессионал Рамон не выдержал этого ужасного, нечеловеческого крика. Не нанес второго удара. Вбежали жена и охранник. Рамона схватили. Троцкого чуть было не спасли. Он умер только на следующий день…

Но в дальнейшем Рамон не подвел — не выдал ни своего имени, ни заказчиков. Твердил о личной ненависти к Троцкому — о каком-то возмездии. Его осудили на двадцать лет, но только спустя многие годы и совершенно случайно сумели узнать его подлинное имя.

Я увидел Кобу на следующий день после сообщения о смерти Троцкого. Он просматривал западную прессу. Точнее — фотографии. На снимке в «Таймс» — перевязанная голова отца нашей Революции с закрытыми глазами.

Я вспомнил съезд партии в 1905 году. Восторг зала, приветствовавшего Троцкого на трибуне, и злость никому не известного грузина в зале…

Коба долго молчал, рассматривая газеты.

— Знаешь, Фудзи, будь он честен — он одобрил бы свою смерть. Ведь он мешал великому делу, о котором замечательно писал в своих книгах, — всемирному господству пролетариата. Нет, если бы товарищ Троцкий был честен, он сам себе раскроил бы череп. Но не захотел. Пришлось нам помогать Революции…

Он посмотрел на меня. Какое торжество было в его глазах! Теперь все вожди Революции лежали в могилах. Большинство — в безымянной могиле номер один. Крематорий в Донском монастыре уже принял тела Каменева, Зиновьева, Бухарина, Антонова-Овсеенко и прочих, кто так радовался в незабвенную ночь 1917 года в Смольном институте…

Остался один. Он сидел за столом, окруженный шкафами с книгами убиенных вождей. И о чем-то думал, попыхивая трубкой. От его зеленого френча, как всегда, пахло потом, но, повторюсь, никто никогда не смел ему сказать об этом.

Эйтингон не избежит обычной благодарности Кобы — его отправят в тюрьму во времена антисемитской кампании. Уже после смерти Кобы Эйтингона выпустят, чтобы… снова посадить и снова выпустить! Но так и не реабилитируют. И умрет воистину великий разведчик отпущенным на свободу преступником. Мне пересказали его шутку: «Только два звания у нас гарантируют тюрьму — еврей и генерал госбезопасности… Я умудрился быть и тем, и другим».

Итак, я впервые в жизни не захотел убивать. Когда мне исполнилось шестьдесят, я вдруг отчетливо понял: все! Впереди — семьдесят лет. Это конец.

Я никогда не задумывался над прошлым, над итогами жизни, ибо жил только настоящим. Сама моя работа скрывала мою жизнь. Я человек-невидимка. Мой след во времени можно будет отыскать лишь по крови. И эта его подлая фраза: «Убивать — это то, что ты умеешь лучше других»… Хотя точнее было бы сказать: «Это все, что ты умеешь».

Вот о чем я думал накануне самой страшной из войн человечества.

Война, ее начало и действия Кобы в дни перед войной не разгаданы до сих пор. Все, что я читал по этому поводу, далеко от истины.

Конец второй книги

Книга третья Последняя загадка

Война

Война, ее начало и действия Кобы накануне войны не разгаданы до сих пор.

Коба — подозрительнейший из людей, не доверявший даже собственной тени, этот вечный Фома неверующий — доверился Гитлеру?! Гитлеру, который только и делал, что беззастенчиво лгал, нарушал свое слово. Об этой слепой, глупейшей, необъяснимой вере Кобы вы прочтете в десятках сочинений. Прочтете и о том, как в результате этой веры Коба оказался преступно не готов к нападению, за что страна и заплатила миллионами жизней.

На самом деле все было куда сложнее… Однако по порядку.

В это время Коба редко звал меня. Слежка за мной продолжалась. Открытая, наглая — чтобы я о ней знал. Телефон грубо прослушивался. В воскресенье его попросту отключали — дескать, у нас выходной, и слушать тебя мы не можем. Мой кабинет на Лубянке Берия закрыл на ремонт, и я теперь сидел в Наркомате иностранных дел. Старый знакомец Молотов поручал мне какую-то рутинную, чиновничью работу. Когда я должен был выехать в Париж, мне с усмешкой объявили: «Иосиф Виссарионович очень любит, когда вы переводите ему иностранное кино, поэтому вам следует пока воздержаться от отъездов».