Мой мальчик

Маркус оглянулся на небольшую кучку людей, танцующих в углу, где обычно стоял телевизор. Их было четверо – мужчина и трое женщин, и только одна из них, кажется, отрывалась по полной программе: она по-боксерски выбрасывала перед собой руки и трясла волосами. Маркус догадался, что это, должно быть, и есть мама Элли – не потому, что она была на нее похожа (никто из взрослых не мог выглядеть как Элли, потому что никто из них в жизни не обкромсал бы себе волосы хозяйственными ножницами и не накрасил бы губы черной помадой, а во внешности Элли только это и бросалось в глаза), а потому, что Элли сгорала со стыда, а из всех танцующих только эта женщина могла вогнать кого-то в краску. Остальные танцующие тоже выглядели смущенно, следовательно, за них самих никто краснеть не мог. Они просто слегка притопывали ногами, и понять, что они танцуют, можно было только из того, что они стояли лицом к лицу, но не смотрели друг на друга и не разговаривали.

– Хотел бы я уметь так танцевать, – сказал Маркус.

Элли скорчила рожу.

– Все могут так танцевать. Главное условие – паршивая музыка и полное отсутствие мозгов.

– Мне кажется, она замечательно выглядит. Ей весело.

– А кому какое дело до ее веселья? Главное то, что она выглядит как полная идиотка.

– А ты любишь свою маму?

– Да, она ничего.

– А папу?

– Он тоже ничего. Они не живут вместе.

– А ты из-за этого переживаешь?

– Нет. Иногда. Не хочу об этом говорить. Ну что, Маркус, ты хорошо прожил девяносто третий год?

Маркус на минутку задумался о том, каким был девяносто третий год, и мгновенно понял, что девяносто третий год назвать хорошим нельзя. Он мог сравнивать его только с десятью-одиннадцатью прожитыми годами; года три-четыре из них он почти не помнил, но, насколько он мог судить, год, похожий на тот, что пришлось ему пережить, не понравился бы никому. Новая школа, инцидент с больницей, ребята из школы… год прошел совершенно впустую.

– Нет.

– Тебе нужно выпить, – поставила диагноз Элли. – Что ты будешь? Я принесу, и ты мне обо всем расскажешь. Только учти: я могу заскучать и уйти разговаривать с другими, со мной такое бывает.

– Хорошо.

– Так что ты будешь пить?

– Колу.

– Тебе нужно выпить по-настоящему.

– Мне еще не разрешают.

– Я тебе разрешаю. И, если собираешься быть сегодня моим спутником, я настаиваю, чтобы ты выпил чего-нибудь нормального. Я кое-что плесну тебе в колу, ладно?

– Ладно.

Элли исчезла из виду, и Маркус огляделся вокруг, чтобы найти маму: она стояла и разговаривала с незнакомым мужчиной и часто смеялась. Он обрадовался, потому что нервничал из-за предстоящего вечера. Уилл сказал ему присматривать за мамой на Новый год, и, хоть он и не объяснил почему, Маркус догадался: в это время многие из тех, кому было тяжело, кончали с собой. Где-то он про это видел, кажется в сериале из жизни нью-йоркской полиции, и поэтому предстоящий вечер навис над ним темным облаком. Он решил следить за мамой весь вечер, пытаясь заметить в ее взгляде, голосе или словах что-то, что могло бы выдать намерение сделать это снова, но все выходило по-другому: она, как и все вокруг, потихоньку напивалась и хохотала. Разве люди убивают себя через пару часов после того, как на празднике хохотали до упаду? Видимо, нет, подумал он. Когда смеешься, от мыслей о самоубийстве тебя отделяет огромное расстояние – теперь, размышляя об этом, он оперировал милями. Со «Дня дохлой утки» он представлял самоубийство мамы как край пропасти: иногда, в дни, когда она выглядела грустной или отрешенной, ему казалось, что они находятся в опасной близости к этому краю, а в другие дни, например на Рождество или сегодня, – что они за сотни миль от этой пропасти и мчатся по шоссе на автомобиле. В «День дохлой утки» они чуть не свалились в нее: ужасный визг тормозов и два колеса, свесившихся в пропасть.

Элли вернулась с пластиковым стаканчиком в руках, в котором плескалось нечто похожее на колу, но только с запахом алкоголя.

– Что там?

– Шерри.

– Вот, значит, что пьют люди? Колу и шерри? – Он осторожно глотнул. На вкус густая жидкость была приятной, сладкой и согревающей.

– Ну, так почему же у тебя был такой дерьмовый год? – спросила Элли. – Мне ты можешь рассказать. Тетушка Элли все поймет.

– Просто… не знаю. Произошло много всего ужасного. – Ему не хотелось рассказывать Элли, что конкретно произошло, потому что он не знал, друзья они или нет. Еще неизвестно, чего от нее ждать: быть может, в один прекрасный день она зайдет к себе в класс и раструбит об этом всем вокруг, или, может, поймет правильно. Но рисковать не стоило.

– Твоя мама пыталась покончить с собой, да?

Маркус посмотрел на нее, сделал большой глоток коктейля, и его чуть не стошнило прямо на Элли.

– Нет, – ответил он быстро, когда прокашлялся и проглотил нахлынувшую волну.

– Разве?

– Ну, – сказал он, – не совсем.

Он понимал, как глупо это прозвучало, и залился краской, но тут Элли расхохоталась. Он и забыл, что умеет ее так смешить, и ему стало легче.

– Прости, Маркус. Я понимаю, что это серьезно, но ты такой смешной.

Тогда он тоже захихикал, а во рту у него был вкус отрыжки шерри.