Мой мальчик, это я…

— Да ты не верующий ли? — засверкал очочками Ч. — А то мы тебя, глади, в духовную семинарию отправим...

Я сидел за столом с чужими людьми, но почему-то в доску своими. Было 31 декабря 1975 года. Мы сидели в Доме писателей — начальство: первый секретарь, второй секретарь, третий секретарь, секретарь по оргвопросам, секретарь по работе с молодыми, директор Дома, начальник инокомиссии. В окно особняка гр. Шереметева была видна фиолетово-синяя апоплексическая река, так и не замерзшая нынче зимой, чуть было вышедшая из берегов — искупать нас в ледяной купели. Да и зима ли на дворе? — солнце сияло по-мартовски.

— Сразу после войны, — сказал Ч., — в этом доме еще сохранился один из прежних графских шереметевских слуг. Он работал официантом. Сам не пил, ничего такого, имел кое-какой капитал. Он был, говорят, баптист, в общем, сектант. И вот однажды приехал граф Игнатьев, этот — «Пятьдесят лет в строю», генерал... Заходит сюда... А у него дом был свой на углу Гагаринской... Ну, наши спустились к нему сюда в кафе... Мне Александр Андреевич Прокофьев рассказывал... Он посмотрел так на этого официанта и что-то такое вспомнил. И говорит ему: «При графе, братец, было иначе». Тот ему говорит: «Сейчас будет сделано». И все подал ему, как при графе.

Подняли тост за Волю, чтобы она чувствовала себя членом нашей семьи. (Воля была секретарем райкома, ее недавно поставили к нам для укрепления связи).

— Мы за Волей, как за каменной стеной, — сказал У.

В этом комплименте два смысла: каменная стена суть высокая ограда, за которой безопасно. Но из-за этой каменной стены без ведома и согласия Воли не очень-то улепетнешь на волюшку-вольную.

Глаза у Воли живые, глядят и видят. И уши слышат. Говорит она на партдиалекте: «Надо задействовать это решение», «где-то в районе конца января», «мы будем выходить на Григория Васильевича»...

Когда я был молодым, еврейский вопрос меня никоим образом не касался, его как бы не было в природе. Я изучал гениальный труд товарища Сталина «Марксизм и национальный вопрос», где, со сталинской стальной логикой, было объяснено: евреев как нации не существует. Нации надо иметь ряд обязательных общностей: территории, экономических связей, культуры, языка и добавочно, в последнюю очередь, психического склада. Иначе не нация, а конгломерат. Рассеянные по всему белу свету евреи, согласно учению товарища Сталина, никак не тянут на нацию.

В университете в одной со мной группе учились Арнштам и Балцвиник; их еврейство воспринималось нами как некое чудачество, прозвище для подтрунивания. Особенность психического склада Арнштама и Балцвиника ровно ничего не значила для нас, поскольку Арнштам и Балцвиник утратили территориальную, экономическую, культурную, языковую общность с другими евреями, обрели общность с нами, русскими, стали наши. В группе были еще эстонец, азербайджанец, украинка, белорус, болгарин — тоже наши, но с акцентами в речи; Арнштам с Балцвиником говорили, как мы. Наш «антисемитизм» проявлялся разве что в юморе.

Однажды преподаватель военного дела подполковник Черномыз при перекличке обозвал Балцвиника Полувеником, так и сказал: «Студент Полувеник»... Разве же это не смешно?

Еврейского вопроса в нашей молодости не было, поскольку изучаемый нами научный коммунизм не давал евреям права на нацию; познания на бытовом уровне почитались пережитком для шептунов. Когда же евреи, при содействии Советского Союза, создали собственное государство Израиль, то и сделались нацией — наконец-то! у них появились все общности, им стало можно уехать в свое отечество на еврейскую прародину — ну, не сразу, не всем... Можно и не ехать, живя в Стране Советов, сказать про себя: я — еврей. Или лучше: мы — евреи! Страной Советов для чего-то обозвал Россию наш великий Алексей Максимович Горький.

Однажды в Москве я зашел в редакцию журнала «Юность», открыл дверь одного из кабинетов, в кабинете сидели лица одного... этнического типа (психического склада). Прочитав некоторую оторопелость на моем русском лице, один из них представился: «Да, мы — евреи!»

Так возник еврейский вопрос на моем мысленном горизонте, довольно зауженном — ведь суженном: я учился в сталинские времена.

1976

Союз писателей отличается от других сообществ изобилием в нем личностей неординарной широты.

Захожу в кафе Дома писателей. За столом сидит Щ., простирает ко мне свои широкие объятия. Сообщает, что начал свой трудовой путь в одиннадцать лет, подручным плотника, в том же возрасте приохотился пить. Стал классным плотником, пил, пьет, написал две книги, принят в Союз писателей, защитил кандидатскую диссертацию, вскоре защитит докторскую.

— Ко мне придет девушка, — поделился со мною своей радостью Щ. — Она была девственница, целка. Подарила мне это дело. Ей двадцать три года. Я ей благодарен. Благодарность такое чувство: лучше быть кому-нибудь благодарным, чем внушать благодарность к себе. Если бы я мог, то я бы одел ее в мех, бархат и жемчуг.

Будущего доктора филологических наук переполняло великодушие. Он великодушно посоветовал мне: