Мой маленький Советский Союз

И действительно, завернув в спортзал, я вижу возвышающегося над трибуной майора Стрельцова, школьного военрука. Он худ, но высок и статен, и очень волнуется, отчего кажется издали самым большим деревом в лесу, какому обычно больше всех достается от налетевшей бури.

– Страна, слава богу, подтягивается и укрепляется, входит в так необходимую ей колею порядка и дисциплины. Это значит, что все у нас будет хорошо. У руководства стоит проверенный коммунист, чекист – Юрий Владимирович Андропов. Мы все должны стать как единый кулак. Каждый из нас может, а значит, должен внести свой вклад в благое дело, которое, слава тебе господи, задумали наверху… А начинать придется с теории. С того, зачем это и почему. Все это отлично изложено в докладе Юрия Владимировича на последнем пленуме партии. С текстом этого доклада мы сейчас с вами и ознакомимся.

Голос у Стельцова, хоть он и задыхается, то и дело хватаясь за грудь, хоть и заходится страшным кашлем чуть ли не после каждого абзаца, такой зычный, что рокочет на весь зал, и рупора не надо. Он не замечает ни микрофона, ни стакана с водой, который ему тихонько пододвигает сидящая на краю президиума завуч Надежда Антоновна. Лоб и щеки майора прорезаны глубокими морщинами, отчего его изможденное лицо кажется не просто землистым, а самой землей – изборожденной, отдавшей все свои силы, истощенной, как надел колхозников в войну. Но он не сдается и, отмахиваясь от тяжести в сердце, сбивчиво и нервно жестикулируя, выдает с присущим русскому человеку размахом такой жаркий уголь, еще ворочающийся в его недрах, что на него невозможно смотреть без того, чтобы не опалиться. Да он и сам как опаленный – своим же собственным внутренним огнем. Пошатываясь, он обреченно обводит затуманенным, направленным куда-то внутрь взглядом ряды шумящих, совершенно равнодушных к происходящему на трибуне, живущих отдельной от страны и ее политики жизнью детей.

В том же году наш военрук умрет от третьего инфаркта в звании подполковника, оставив сиротами дочь-десятиклассницу и воюющего в Афганистане сына. Жену он потеряет незадолго до кончины: окружившая его после первого инфаркта сердобольной заботой, подорвавшаяся на этом собственное здоровье, она уйдет прежде него.

А первый инфаркт случился у нашего военрука прямо в школьном дворе. Он рухнул, будто подкошенный вражеской пулей, на учениях по гражданской обороне, в присутствии комиссии из РОНО и каких-то высокопоставленных военных. До этого он две недели неустанно готовился к общешкольной учебной тревоге: рыл с мальчишками траншеи, закладывал блиндажи, что-то вычерчивал, вымерял, проверял собственноручно, встав на четвереньки, каждый квадратный метр в сооруженных ими укреплениях. И маршировал, маршировал, смахивая пот большим белым платком, зычно подавая команды и раскатисто обсуждая ошибки и недочеты.

Про майора Стрельцова говорили, что он Дон Кихот и его не остановить. Что даже если он не сгорит, как летняя трава под знойным солнцем, то все равно умрет из-за расцветшей в его горле опухоли. Поэтому ходил он среди нас уже как мертвец. И ему, как мертвецу, не перечили.

Вот и сейчас Стрельцов сам вызвался читать доклад генсека Андропова. И все легко согласились. А потом лишь только делали вид, что слушают его.

Меня всегда очень удручали эти добровольно-принудительные комсомольские собрания. Однажды это так допекло меня, что я даже вызвалась читать доклад – свой собственный. Написав его заранее, как и полагалось, в тетради, я, пересилив всегдашнюю робость перед публичными выступлениями, медленно взошла на трибуну в спортзале и встала у микрофона. Что бы я ни делала, я делала не спеша, с большими паузами, опасаясь от волнения перепутать что-то. А люди думали, что я очень уверена и знаю, что делаю. Оттого и такие важные, внутренне значительные, наполненные каким-то особым смыслом паузы. Как же они ошибались!..

Кашлянув, я слегка наклонилась к микрофону и произнесла записанную в тетради фразу:

– Когда я попала на первое в своей жизни комсомольское собрание, то была очень удивлена, что…

Притихший до того зал – в несколько рядов, как в кинотеатре, небрежно бросив на спинки стульев куртки и пальто, сидели комсомольцы от седьмого и до десятого класса – отчего-то колыхнулся и загудел.

Мне показалось, что в этом гуле скользнуло удивление, поэтому я приостановилась и, обведя зал предельно серьезным, слегка отрешенным, но значительным взглядом, снова сказала в микрофон:

– Когда я попала на первое в своей жизни комсомольское собрание…

Снова гул, уже откровенно изумленный, вперемешку со смешками.

– Когда я попала на первое в своей жизни… – опять повторила я.

Зал так и грохнул хохотом.

Ко мне, ничего не понимающей, упорно старающейся донести свою мысль до других, подбежали две девочки и принялись тянуть шнур, ведущий к микрофону. А я, инстинктивно пытаясь удержать микрофон, стала тянуть шнур к себе. Зал в неописуемом восторге наблюдал за этой героической борьбой. Как потом выяснилось, микрофон на моем выступлении почему-то выключился, и у меня действительно хотели его забрать.