Мой Милош

Такого трактата молодой человек не напишет.
Не думаю всё же, что его диктует страх смерти.
Это – после многих попыток – попросту благодаренье,
а еще и прощанье с декадентством,
в какое впал поэтический язык моего века.

Почему богословие? Ибо первому – быть первым.

А первое – истина. И как раз поэзия

своим поведеньем перепуганной птицы,
бьющейся в прозрачное стекло, подтверждает,
что мы не умеем жить в фантасмагории.

Лишь бы в нашу речь действительность вернулась.

То есть смысл, невозможный без абсолютной точки отсчета.

2. Поэт, которого крестили

Поэт, которого крестили
в деревенском приходском костеле,
натолкнулся на трудности
из-за собратьев по вере.
Тщетно гадал он, что там творится у них в голове.
Подозревал окостенелую травму унижения
и компенсацию племенными мифами.
А ведь каждый из них, дети, нес бремя своей судьбы.

Противопоставлять «я» и «они» было аморально,

Ибо доказывало, что сам он считает себя чем-то получше.

Легче было твердить с другими молитвы по-английски

в церкви Марии-Магдалины в Беркли.

Однажды, въезжая на окружную, откуда один поворот

ведет в Сан-Франциско, второй – в Сакраменто,

Он подумал, что придется написать богословский

трактат во искупление греха
самолюбивой гордыни.

3. Не владею

Не владею и не хочу владеть истиной.

Мне пристало странствовать по окраинам ереси.

Чтоб уйти от того, что зовут спокойствием веры,

а что попросту самодовольство.

Мои польские собратья по вере любили слова церковной службы,

а богословия не любили.

Может, я был монахом в лесном монастыре,

что, глядя в окно на разливы реки,
писал свой трактат по-латыни, на языке, непонятном
деревенщине в бараньих кожухах.
До чего же комично под кривыми заборами местечка,
где роются куры в пыли среди улицы,
рассуждать об эстетике Бодлера!

Приученный обращаться за помощью к Божьей Матери,

я с трудом ее узнавал
в Божестве, вознесенном на золото алтарей.

4. Простите