Мой милый Махлеев

Я поворачиваюсь к кондукторше, смахиваю кулак с плеча:

— У меня проездной.

— Так предъявляйте! Ишь какая!

— Зачем?

— Затем, что он для того и существует, чтоб предъявлять!

— А как же доверие? — говорю я. — Я вот вам верю. Не прошу показывать удостоверение, что вы кондуктор.

— Да что я с вами рассусоливаю! — кричит кондукторша. — Автобус остановим, и сойдете! Ежели платить нечем — пешочком, пешочком! Какие мы умные, оказывается! Я-то, дура, всю жизнь билеты проверяла! Недоверие-то какое к людям! Оказывается, надо просто спросить — есть билет, да? — и хорошо, и гуляй, Матрёна! Кругом все в доску честные и порядошные! А ты, душка, самая порядошная, самая правильная! У тебя все в школе списывали, да? Круглая отлишница была?

— У меня проездной. — Я чувствую, что краснею, будто провинилась. На нас с кондукторшей смотрят: сзади, с сиденья, седой мужчина в сером пальто, с серыми усами — мужчину хочется раскрасить, — и спереди держащийся за поручень ражий парень с кубической фигурой, невысокий, словно бы придавленный, в общем, страшноватый парень. Вот такие парни на меня и таращатся. Глядят, как на собственность.

— И не стыдно? По-твоему, не нужно билет предъявлять? — ухмыляется от моих красных щек кондукторша.

— Главное, чтобы он был. — Краска вдруг сходит с моего лица, а пальцы холодеют.

— Выпендриваешься? Думаешь, управы на тебя нет? Все показывают, а она не показывает! Проездной ей лень достать! Да нет у тебя его! Проскользной!

Я молчу. Мои пальцы совсем холодные.

— Хорошо же! — бормочет в нос кондукторша. — А ну, посторонись! Посторонись! — Кондукторша протискивается к кабине водителя. — Паша! Паша! — перекрикивает она рокочущий и стучащий двигатель. — Тормози автобус! Безбилетников будем высаживать! Зайцы у нас!

— Зайцам не место в автобусе, ведомом ударником капиталистического труда, чей труд неоднократно отмечен высокими и низкими стаканами! — выдыхает в микрофон шофер.

Автобус съезжает на обочину. Стоящие пассажиры откатываются вправо, кренятся и валятся на сидящих. Голос водителя трещит в динамиках:

— Покуда зайцы не заплатят, не поеду. Армейский принцип: все за одного!

Он глушит двигатель.

— Ты давай в игрушки не играй, — говорит сзади седой мужчина. — Совсем молодежь разболталась. Плюете на окружающих!

Я, не поворачиваясь, объясняю седому, что плюю не я, а шофер. Не я остановила автобус, а он. Шофер унижает вас, развлекается издевательством. Вы боитесь его, как боятся тех, от кого зависят. (Мой голос твердеет, каменеет). Вы унижаетесь, потакаете шоферу. А я — подходящая мишень для трусов.

— Почему мы должны показывать билет, а ты не должна? — растерянно спрашивает седой. Своих слов у него нет, он повторяет за кондукторшей.

— И вы не должны! — кричу я. — Очнитесь! Никто не обязан унижаться! Заплатили — так пусть вас везут! Вы же люди! Вы не материал!

Ражий парень расталкивает пассажиров. Он не пробивает путь боком, не говорит «извините, простите», а ломает человеческую тесноту широкой грудью. Я представляю, как в лесу он застрял бы меж сосен. Сосны приходят мне в голову потому, что лицо у ражего цвета и вида сосновой коры. Я смотрю в маленькие глаза нахала, посаженные тесно, к самой переносице: они в красных прожилках и слезятся.

Кулак ражего пахнет вялеными чебаками. Я нюхаю кулак, а смотрю в красные глаза. Пассажиры молчат. «Зло заразительно, как грипп, — говорит мой философ. — Наказывать, обязательно наказывать».

Кулак ражего медленно разжимается, и я вижу, как на сгибах ладони, словно в протоках, скопился грязный подвижный пот. Другая ладонь появляется не сразу: ражий отдает кому-то бутылку с пивом.

— Ну, подружка, мне самому достать твой проездной? — Харя наклоняется. — Слышь, а ты девочка ничего! Штраф и пиво — с меня. Столкуемся?

— Иди с шофером столкуйся, — отвечаю я.

— Ах!.. — по-бабьи вскрикивает ражий и выпрямляется, как от удара.

— Тебе следовало бы доверять мне, — говорю я, ногтями вцепившись в сиденье и в сумочку. — Слышал про философа Махлеева? Умнейший человек. Он знает всё про автобусные билеты. И о твоем будущем знает. Мы сегодня говорили о тебе.

— Н-ну ты, лиса бур-рая! — рычит ражий. Он медленно тянет ко мне руки, кажется, размышляя, куда бы их применить. Наверное, он тупой, и мучительно сочиняет, как со мной расправиться. Вырабатывает сценарий.

Глядя в его красные глаза, я достаю из сумочки маленький, матово-черный и оттого с виду ненастоящий, какой-то игрушечный револьвер Р-92.

Мне нравится игрушечность, детскость оружия. В оружии уже заложен элемент недоверия. А в револьвере, похожем на детский, в руках девушки с добрым некрасивым лицом, содержится двойной запас недоверия. Прав Махлеев: где недоверие, там беда.

Ражий смеется. Короткий черный ствол упирается в его живот.

— Предупреждаю: не шучу, — говорю я. — Убью.

У револьвера нет затвора. Он — внезапное оружие, оружие гордых. Не важно, что в барабане Р-92 всего пять патронов. Мертвые патронов не считают.

Мокрая, солоноватая ладонь ражего залепляет мне рот. Вторая ладонь давит на грудь. Может быть, на моей груди ражий будет искать проездной билет. Не будет.