Мой муж Одиссей Лаэртид

Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который
Долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою,
Многих людей города посетил и обычаи вилел,
Много духом страдал на морях, о спасеньи заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну товарищей верных.
Все же при этом не спас он товарищей, как ни старался.

Гомер. Одиссея

Искусство письма считается низким, им обычно занимаются рабы. Собственно, это даже не искусство, а ремесло, и ни одна из муз ему не покровительствует.

Однажды я встретила на берегу моря старенького Фидиппа, жреца из храма Аполлона, и спросила его, почему так. Почему такие сведения, как количество амфор с маслом и вином в моих подвалах, надо заносить на глиняные таблички, чтобы они сохранились на долгие годы. А например, события из моей жизни никто на табличке не запишет. Хотя все, что относится ко мне, во всяком случае выше и значимее, чем количество амфор в погребе, — ведь я царица.

Фидипп очень смеялся. Он сказал, что содержимое подвалов заносят на таблички рабы-ключники, чтобы другие рабы не воровали и чтобы их самих никто не обвинил в воровстве. Табличкам можно верить, на них всегда написана правда, но это правда рабов, и на страже этой правды стоят плети... А человеку свободному и честному писать не о чем и незачем.

— А если бы я попробовала написать о себе? Просто рассказать о том, как я жила, о чем думала, что чувствовала... Так ведь никто никогда не делал. Почему?

— Но зачем тебе это нужно? — удивился жрец. — Подумай сама: о том, что с тобой происходит, твои близкие и так знают. А через много лет, когда наше поколение сойдет в Аид, кому будет интересно читать, как жила какая-то Пенелопа, хотя бы и царица? Вот твой муж Одиссей — он достоин великой памяти как царь и воин. Но и о нем не надо ничего писать: память о царе Итаки сохранят аэды в своих песнях. Может, они и тебя упомянут как его жену... Верную и хорошую жену, насколько я знаю, — он улыбнулся и погладил меня по голове.

— Аэды часто поют неправду.

— Кто ты такая, чтобы судить, что правда, а что нет, — нахмурился Фидипп. — Наши чувства обманывают нас. Вот ты смотришь на небо, и оно кажется тебе голубым и прозрачным, а на самом деле оно из меди. Правда — это не то, что думают и чувствуют простые смертные, а то, на чем стоят царства и весь наш мир, то, что аэдам поведали боги. Правда — это песни о том, как появились в нашей Вселенной первые божества: первозданный Хаос, широкогрудая земля-Гея, сумрачный Тартар и, наконец, сладкоистомный Эрос, который породил в них жажду соития. Правда — это рассказ, как царство Крона сменилось царством Зевса, как олимпийские боги низвергли древних и мрачных титанов, как они сотворили многие поколения смертных людей. Правда — это песни аэдов о героях — победителях чудовищ, о Беллерофонте, сразившем огнедышащую Химеру, о Геракле, совершавшем свои подвиги — бессмысленные, но тем более великие. Правда — это песни о деяниях ахейцев, сражающихся за Елену, о битвах богов под стенами широкоуличной Трои...

Я молчала. Что могла я поведать миру такого, что сравнилось бы с битвами богов и героев?

Жрец повернулся ко мне спиной и медленно пошел по берегу. Волны — кони царицы морей Амфитриты — разбивались у самых его ног и захлестывали его поношенные сандалии клочками божественной пены.

Прежде всего во вселенной хаос зародился, а следом
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,
Сумрачный Тартар, в земных залегающий недрах глубоких,
И, между вечными всеми богами прекраснейший, — Эрос.
Сладкоистомный — у всех он богов и людей земнородных
Душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает.
Черная Ночь и угрюмый Эреб родились из Хаоса.
Ночь же Эфир родила и сияющий День, иль Гемеру:
Их зачала она в чреве, с Эребом в любви сочетавшись.
Гея же прежде всего родила себе равное ширью
Звездное небо, Урана, чтоб точно покрыл ее всюду
И чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных...

Гесиод. Теогония